чуть-чуть распрямилась, а манеры уже чуть-чуть развязнее. За эти двести
метров я перешёл в следующее гражданское сословие.
старых-престарых диагоналевых брюках. А ботинки -- лагерные, свинокожие, и
еле упрятаны в них торчащие уши портянок.
убеждённостью и даже как бы лёгкостью, будто спрашиваю, где у них тут графин
с водой.
приходит наниматься новый преподаватель. И хотя Кок-Терекский район обширнее
Бельгии, всех лиц с семиклассным образованием здесь знают в лицо.
нанииматься, да еще в марте месяце?
Они ушли -- и теперь я вижу на себе взгляд машинистки лет под пятьдесят,
русской. Миг -- как искра, и мы -- земляки: с Архипелага и она! Откуда, [за
что], с какого года? Надежда Николаевна Грекова из казачьей новочеркасской
семьи, арестована в 37-м, простая машинистка и всем арсеналом [органов]
убеждена, что состояла в какой-то фантастической террористической
организации. Десять лет, а теперь -- [повторница], и -- вечная ссылка.
толково информирует меня: две десятилетки, несколько семилеток, район
задыхается без математиков, нет ни одного с высшим образованием, а какие
такие бывают физики -- тут и не видели никогда. Звонок из кабинета. Несмотря
на полноту, машинистка вскакивает, бодро бежит -- вся служба, и на возврате
громко официально вызывает меня.
удобно сидят. В большом кресле под портретом Сталина -- заведующий:
маленькая гибкая привлекательная казашка с манерами кошки и змеи. Сталин
недобро усмехается мне с портрета.
тягостный разговор, потому особенно долгий, что пару фраз сказав со мною
по-русски, они потом десять минут переговариваются по-казахски, а я сижу как
дурак. Меня расспрашивают подробно где и когда я преподавал, выражают
сомнение, не забыл ли я своего предмета или методики. Затем после всяких
заминок и вздохов, что нет мест, что математиками и физиками переполнены
школы района, и даже полставки трудно выкроить, что воспитание молодого
человека нашей эпохи -- ответственная задача, -- они подводят к главному:
[за что] я сидел? в чём именно моё преступление? Кошка-змея заранее жмурит
лукавые глаза, будто багровый свет моего преступления уже ударяет в её
партийное лицо. Я смотрю поверх неё в зловещее лицо сатаны, искалечившего
всю мою жизнь. Что я могу перед его портретом рассказать о наших с ним
отношениях?
спрашивают -- это государственная тайна, рассказывать я не имею права. А
короче я хочу знать, принимают они меня на работу или нет.
на собственный страх примет на работу государственного преступника? Но выход
у них есть: они дают мне писать автобиографию, заполнять анкету в двух
экземплярах. Знакомое дело! Бумага всё терпит. Не час ли назад я это уже
заполнял? И заполнив еще раз, возвращаюсь в МГБ.
как, подражая взрослым, и они безо всякой надобности пробили в глинобитном
заборе окошко для приёма передач, хотя забор так низок, что и без окошка
можно передать корзину. Но без окошка -- что' ж будет за МГБ? Я брожу по их
двору и нахожу, что мне здесь гораздо легче дышится, чем в затхлом райОНО:
оттуда загадочным кажется МГБ, и инспектора леденеют. А тут -- [родное
министерство]. Вот три лба коменданта (два офицера среди них), они
откровенно поставлены за нами наблюдать, и мы -- их хлеб. Никакой загадки.
запертой комнате, а во дворе, на сене.
всегда решётки, всегда стены и потолок. Куда там спать! Я хожу, хожу и хожу
по залитому нежным лунным светом хозяйственному притюремному двору.
Отпряжённая телега, колодец, водопойное корыто, стожок сена, чёрные тени
лошадей под навесом -- всё это так мирно, даже старинно, без жестокой печати
МВД. Третье марта -- а ничуть не похолодало к ночи, тот же почти летний
воздух, что днём. Над разбросанным Кок-Тереком ревут ишаки, подолгу,
страстно, вновь и вновь, сообщая ишачкам о своей любви, об избытке приливших
сил -- и вероятно ответы иша'чек тоже в этом рёве. Я плохо различаю голоса,
вот низкие могучие рёвы -- может, верблюжьи. Мне кажется, будь у меня голос,
и я бы сейчас заревел на луну: я буду здесь дышать! я буду здесь
передвигаться!
трубную ночь я чувствую превосходство над трусливыми чиновниками.
Преподавать! -- снова почувствовать себя человеком! Стремительно войти в
класс и огненно обежать ребячьи лица! Палец, протянутый к чертежу -- и все
не дышат! Разгадка дополнительного построения -- и все вздыхают
освобождённо.
всё поёт во мне: свободен! свободен!
нас стоят лошади у своих яслей и всю ночь мирно жуют сено. И кажется, ничего
роднее этого звука нельзя было во всей вселенной придумать для нашей первой
полусвободной ночи.
средствам я нахожу себе домик-курятник -- с единственным подслеповатым
окошком и такой низенький, что даже посередине, где крыша поднимается выше
всего, я не могу выпрямиться в рост. "Мне б избёнку пониже..." -- когда-то в
тюрьме писал я мечтательно о ссылке. Но всё-таки мало приятно, что головы
нельзя поднять. Зато -- отдельный домик! Пол -- земляной, на него --
лагерную телогрейку, вот и постель! Но тут же ссыльный инженер,
преподаватель Баумановского института, Александр Климентьевич Зданюкевич,
одолжает мне пару деревянных ящиков, на которых я устраиваюсь с комфортом.
Керосиновой лампы у меня еще нет (ничего нет! -- каждую нужную вещь придется
выбрать и купить, как будто ты на земле впервые) -- но я даже не жалею, что
нет лампы. Все годы в камерах и бараках резал души казённый свет, а теперь я
блаженствую в темноте. И темнота может стать элементом свободы! В темноте и
тишине (могло бы радио доноситься из площадного динамика, но третий день оно
в Кок-Тереке бездействует) я просто так лежу на ящиках -- и наслаждаюсь!
новгородская ссыльная бабушка Чадова, шёпотом, не осмеливаясь вслух, говорит
мне:
двести -- очень много для Кок-Терека, сбилась под пасмурным небом вокруг
столба, под громкоговорителем. Среди толпы -- много казахов, притом старых.
С лысых голов они сняли пышные рыжие шапки из ондатры и держат в руках. Они
очень скорбны. Молодые -- равнодушнее. У двух-трёх трактористов фуражки не
сняты. Не сниму, конечно, и я. Я еще не разобрал слов диктора (его голос
надрывается от драматической игры) -- но уже осеняет меня понимание.
молятся все зэки ГУЛаг'а (кроме ортодоксов)! Умер, азиатский диктатор!
Скорёжился, злодей! О, какое открытое ликование сейчас там у нас, в
Особлаге! А здесь стоят школьные учительницы, русские девушки, и рыдают
навзрыд: "Как же мы теперь будем?.." Родимого потеряли... Крикнуть бы им
сейчас через площадь: "Так и будете! Отцов ваших не расстреляют! Женихов не
посадят! И сами не будете ЧС!"
увы, медлительны реки истории. И лицо моё, ко всему тренированное, принимает
тримасу горестного внимания. Пока -- притворяться, по-прежнему притворяться.
другом семибоярщина упраздняет вовсе МГБ! Так правильно я усомнился:
[[вечно]] ли МГБ? *(4)
рабства?..
улучшений.
граждан советскими властями, проаналиэировав рассказы Э. А. Андерсена о
себе, высказывает предположение: что и по внешнему виду и по форме названной
им фамилии Э. А. скорее [[норвежец]], но по каким-то причинам предпочел
выдавать себя за шведа. Норвежцы, бежав из страны после 1940 г., и в
английской армии служили несравнимо чаще, чем, м. б. одиночные шведы. Э. А.
мог иметь английскую родственную связь с какими-то Робертсонами, но родство