словно орешки колет - на зубок, и нету! А тот полицейский чин, будь он
неладен, висит на нем, по ночам снится; криком исходит в предутреннем
кошмаре; просыпаешься в ледяном поту, уснуть нет сил, вперишь глаза в
провальную жуть ночного потолка и лежишь в страхе, пока не начнет вползать
рассвет, а когда солнечный лучик появится, сразу в голове одна мысль:
"Скорей бы в трактир да стакашку, а там - покатится, страх уйдет, мир
снова цветным сделается, а не серым".
кто сможет?! Связей с организациями никаких, да и не к эсдекам же идти,
право; остался один как перст; помогла тридцатью рублями сестра, но муж ее
Тихон Суслов попросил более к их дому не приближаться на пушечный выстрел:
"Сам - пропащий, так близких хоть не топи"; перебивался случайными
заработками; думал топиться, долго стоял на мосту, но духу не хватило: как
представил себя раздутым, со слипшимися волосами на лбу и синим,
вываленным набок языком - так бежал прочь, а потом даже в церкву зашел;
стыдясь себя, молился, сладостно, как в детстве.
подсел на лавку в зале второго класса (Муравьев из последних сил следил за
одеждой, понимая, что грязного и рваного из второго класса попрут, да и
документ спросят; а где, как не тут, обогреешься да прикорнешь?!); был
Кирич слегка пьян, ждал поезда, ехал в гости к своей мамзели; пригласил
выпить; излил душу - жаловался на серость, его окружающую.
будь я неладен, писал юморески, так ведь схарчили, не разжевывая,
завистники! Думаете, сломали меня? Отнюдь! Работаю в копировальной
мастерской, и денег больше, и свободен во времени! Ваше здоровье! Но
братии своей верить перестал! Да! Совсем!
утешусь, лишний раз убежусь в том, что мир полон зависти и доносительства,
попью всласть и снова к своей доске! Черти - не хочу! Рупь - кап-кап! Сам
себе барин, парю, милостивый государь, парю над людишками и - счастлив!
Все эти души прекрасные порывы - мимо! Хватит! Наелся по горло, сыт! Хочу
жить! Существовать - без всяких там возвышенных материй! Ваше здоровье!
отправились в пансион, наутро сладко похмелились; тогда пришла пора излить
душу Муравьеву.
друзьях; говоруны, книжники, трусы; давит одиночество; живем не по правде,
а где выход - никто не знает; пошел бы на работу по столярному промыслу,
но душа не лежит, могу большее, сердце ждет дела; про то, чтоб воспарить,
тоже мечтает, да - как?
снял комнатенку, сказал, что повременит с деньгами, когда устроишься,
тогда и вернешь, процентов не беру, так что не переживай.
заговариваться; плакал, жаловался на то, что сердце давит грех; вчера
начался озноб, грозился кому-то карой, сулил месть.
прошла; приняли вторую; Муравьев ощутил, как на лбу появился пот, в
пояснице прошла боль, сердце сделалось легким, исчезло ощущение серости в
глазах.
жаркое по-извозчичьи да разварная картошечка! И-эх! Как это Бальмонт
писал: "Увидим небо в бриллиантах!"
второю в штанину, - и не брильянт, но алмаз.
поглядел на Кирича:
миску взял, по гроб жизни б помнил...
"чего изволите-с", бросился на кухню, принес щей, стакан с желтой сметаной
и ломоть ржаного теплого хлеба.
Кто ж суточные щи - и без граненыша?
любуясь тяжелым, с желтоватым отливом, хлебным вином, разлил по граненым
стаканчикам.
как к родному, право слово!
лица своего нового друга. - Погиб бы я без тебя, судьба меня к тебе
пододвинула, погоди, отслужу и я.
Ну, вот скажи мне, как ты думаешь, отчего я с тобою вожусь? Нет, ты скажи,
не таясь, скажи! Почему?
махнул граненыш в жарко раскрытый рот.
думаешь, что я безглазый какой? Или бездумный? Неужели ты думаешь, что
людишки окрест тебя такие маленькие, что смыслу в них нету? Ах, Бизюк,
Бизюк, коли я парю по-над землею, оттого что нашел пристань для себя в
копировальном деле, то ты - надо мною летаешь; когда ты молчишь - у тебя
глаза говорят, когда говоришь - чую, не все открываешь мне, а знаешь во
сто крат больше! Человека я в тебе увидел, вот кого! Думаешь, много
человеков на земле живет? Сотня-две, от силы тысяча! Ты по улицам-то
походи! Погляди в глаза! Стертые монеты, а не глаза!
поднял палец, разлил еще по гране-нышам, выпил, расплескивающе чокнувшись
со стаканчиком Муравьева. - Но! Отбрось баб! Я за ними ходил. Приводили -
или к венцу, на вечную каторгу, или в дом терпимости! Значит - их отбрось!
Остаются старики и дети. Коли сердце у тебя есть, дети для тебя святы, чем
дольше они пребудут детьми, тем мир добрей будет. Старики? Змеи. Они все
последнего часа боятся, оттого к нам - завистливы, как поэты к собратьям.
Значит, их тоже долой!
ничто, кроме граненыша, не потребно? Сколько? Нет, ты вот скажи мне
честно, сколько таких?
мы, у кого в голове свой царь. Разберемся с нами, Бизюк, нет, не возражай,
разберемся!
подставь горло, перегрызут, хрящиками сплюнут! Так? Так! Кто ж остался? Мы
остались, униженные и оскорбленные, кого схарчили близлежащие завистники!
Так? Так! Но среди нас есть парии, а есть аристократы. Как обычно, парии
выше, оттого что души их сильнее и мысли выспреннее, а потому удары судьбы
жестоки до безобразности! Ты - изгой среди избранников, за тобою -
трагедия, но впереди тебя ждет, ба-альшое, Бизюк, очень ба-альшое! Вот
отчего ты мне к сердцу близок, мил человек. Как каждый слабый, я ж мечту
таю, что, сделамши добро обиженному, сам вознесусь! Так? Так!
костром или петлею имени Петра Аркадьевича, отчего ты столь доверчив,
Владик?! Ну, ладно, судьба послала тебе меня, а коли кто другой?! Ты
говоришь, не глаза, а стертые монеты окрест нас! Верно, Владик! А почему
так? Да потому, друг, что все на этом свете случайно: хорошие глаза не нам
встречаются, но, наоборот, злодеям; их больше, этих добрых глаз, чем ты
думаешь, просто мир устроен так, что неизвестные нам силы сводят одних
людей и разводят других. Представь себе, что падающее яблоко увидел бы не
Ньютон, а какой беглый казак? Или китаец? Ну и что?
чтобы яблоня росла в Лондоне, чтоб там родился Исаак и чтоб у него была
страсть к мыслям! Так и у нас с тобою! Ты говоришь, женщина - зло, либо,
мол, к венцу, либо в дурной дом продажной любви. Да нет же, Владик! Моя
любимая все бросила во имя того, чтобы спасти меня, быть подле в трудные
дни...
где человек подобен цветку под сапогом. Владик, наше общество бессовестно!
А покаянная совесть людям не силу дает, но бессилие! Потому, мил человек,
мы и мечемся из стороны в сторону, потому норовим себя же и упрятать -
ценою искупления - то ли в острог, то ли в рудники! Именно больная совесть
наша требует от каждого жертвы!
это когда человек свое могущество чует, силою полон, давай вали! Ан - нет!
В этот-то миг он и оказывается самым что ни на есть раздавленным и
трепещущим, наподобие какого зайца! Только-только человек до свободы
дотянулся, только-только показали ему неведомую даль, так он вмиг
скукожится, на попятную, и все кругом:
замахивается, он - с ума свернул, не готов он к такой свободе, когда
потребно п о с т у п а т ь!
людях истинной веры?! О тех, которые готовы взойти на свою голгофу без
страха и колебания?!
(Муравьев еще успел подумать: "Худой, а как дышит"), тихо, с отчаянием
спросил: