кварцевые лампы, все это, по-видимому, имело определенную связь с
выселением врачей-евреев в гетто. Через каждые три слова он величал
Стефана коллегой, но чувствовалось, что всерьез его не принимает. Оба
искренне презирали друг друга. Марцинкевич без обиняков сообщил Стефану,
что отец в очень тяжелом состоянии: камни - это чепуха, но вот грудная
жаба, правда, нетипичная, так как боли слабые и не отдающиеся, однако
изменения в коронарном кровообращении сулят самое худшее. Он разгладил на
полированной столешнице электрокардиограмму и начал было что-то объяснять,
но Стефан резким движением руки прервал его. Однако на прощание повел себя
вежливо, попросив позаботиться об отце. От денег Марцинкевич отказался, но
так мягко, что Стефан оставил их на столе. Он не успел выйти из кабинета,
как деньги уже исчезли в ящике стола.
Пантагрюэля". Ему давно пришлась по вкусу эта книга, а теперь, когда
завелись деньги, захотелось купить ее в переводе Боя. Но найти ее нигде не
мог: с книгами было плохо. Наконец ему повезло - у букиниста. По старому
знакомству Стефан приобрел у него и несколько учебников, которые продавали
только немцам, и последний номер немецкого медицинского журнала для
Пайпака. Пачка оказалась довольно тяжелой, и возвращаться Стефан решил на
трамвае. Подошел набитый битком вагон, за запотевшими окнами подрагивали,
словно рыбки в аквариуме, фигуры людей. Свободной рукой (в другой была
пачка книг) Стефан уцепился за поручень. Вскочил на подножку, но тут
кто-то крепко и сноровисто схватил его за шиворот и стал стягивать на
мостовую. Чтобы не упасть, Стефан соскочил с подножки. Прямо перед собой
он увидел молодое, хорошо выбритое лицо немца и черном мундире, который
бесцеремонно оттолкнул его локтем, а когда ошеломленный и растерявшийся
Стефан попытался влезть в трамвай вслед за ним, другой немец, видимо,
приятель первого, грубо отпихнул его.
болезненный пинок: немец до блеска начищенным сапогом ткнул его в ягодицу.
Трамвай зазвонил и отошел.
неподалеку. Он еще больше смутился и, сделав вид, будто что-то
заинтересовало его на противоположной стороне улицы, не стал дожидаться
следующего и отправился в обратный путь пешком. Это происшествие настолько
выбило его из равновесия, что он отказался от мысли навестить
университетского приятеля и, сопровождаемый неумолчным сухим шелестом
листьев, двинулся к дому.
алюминиевой сковородки остатки яичницы. Стефан, еще не остыв от
возбуждения, рассказал о своем приключении.
отец. - Ну что поделаешь. Вот она, их молодежь. До сентября [до войны, до
1 сентября 1939 года] я переписывался с Феллигером - помнишь, это фирма,
которая интересовалась моей машиной для глаженья галстуков. Потом он
вообще перестал отвечать. Хорошо еще, я чертежей ему не отослал. Охамели.
Все мы теперь, впрочем, хамеем.
шаги, в дверь просунулось лицо тетушки.
съешь, Стефан?
новую встречу с отцом, еще более сердечную, чем первая, а старик все
разрушил своим аппетитом.
вытекало, что на нем лежит большая ответственность.
соскальзывающий с тарелки кусочек селедки. Поймал его на вилку, отправил в
рот еще и большой кусок белой булки и закончил: - Ты бы там очень не
встревал. Я ничего не знаю, но после этой истории в Колюхове...
сумасшедший дом... то есть лечебница, - поправился он, исподлобья взглянув
на сына - не обиделся ли тот.
увезли. Говорят, в лагерь.
лежал новый немецкий труд по лечению паранойи, изданный уже во время
войны.
как у меня это из головы вылетело! Я тебе сразу хотел рассказать. Дядя
Анзельм сердится на нас.
восстанавливать. Ну, сходил бы туда разок. Ксаверий тебя любит, правда,
любит.
изобретения. Это была икра из сои и котлеты из перемолотых листьев.
шестьсот лет! Безо всякого мяса, но с моим экстрактом - я тебе скажу -
котлеты изумительные! Как жаль, что последнюю я съел вчера. Эта глупая
Меля дала тебе телеграмму...
обострение отношений между отцом и теткой, которая решила покинуть этот
дом. Однако еще до приезда Стефана они помирились.
варишь сою, потом подкрашиваешь углем, carbo ammalis, ты в этом и сам
разбираешься, а затем добавляешь соли и моего экстракта...
масла. Был тут один еврейчик, обещал привезти целую бочку, но его забрали
в лагерь...
отца, но того волнения, которое охватило его утром, он уже не испытывал.
же вернуться в лечебницу. Это оказалось делом невозможным: страшная давка,
гвалт, беготня. Люди, как черви, заползали в окна вагонов, какой-то
огромный бородач, забаррикадировавшись в клозете, втаскивал через окно
раздутые чемоданы; устраивались даже на крышах. Стефан не дозрел еще до
таких способов путешествия. Тщетно пытался он попасть в вагон, доказывая,
что ему надо ехать в Бежинец. Ему советовали пуститься за поездом бегом.
Не зная, что предпринять, он уже собрался вернуться к отцу, но тут кто-то
потянул его за рукав. Незнакомец в засаленной кепке и клетчатой, сшитой из
одеяла куртке.
вскоре вернулся с кондуктором, которого цепко придерживал за локоть.
изумленному Стефану. Тшинецкий дал, кондуктор раскрыл блокнотик, подложил
полученную бумажку к другим таким же, послюнил пальцы, отер их о лацканы и
вытащил из кармана железнодорожный ключ. Они двинулись за кондуктором,
пролезли под вагоном на другую сторону поезда и спустя минуту уже сидели в
крохотном купе.
усами, приложил руку к фуражке и пошел восвояси.
внезапно потерял к нему всякий интерес и отвернулся к окну.
тоненькой полоской губ. Когда незнакомец скинул и повесил на крючок
куртку, Стефану бросились в глаза его руки - большие, тяжелые, с пальцами,
которые словно бы привыкли захватывать предметы неправильной формы.
Толстые, мутные, как слюдяные пластинки, ногти. Натянув кепку на самые
глаза, он как-то вжался в угол. Поезд тронулся. В купе оставалось места по
меньшей мере для двоих - люди, теснившиеся в коридоре, прекрасно это
видели. Лица их посуровели. На дверь навалился элегантный мужчина с
нежной, пухлой, казалось, вечно влажной физиономией. Он непрерывно дергал
ручку, барабанил по стеклу и проделывал это все решительнее. Наконец
перешел на крик, а поскольку через дверь услышать его было нельзя, вытащил
какую-то справку с немецкой печатью и продемонстрировал ее, приложив к