Чтение 33–й страницы книги ~Полторы сосульки~

В этот миг он. Поэт, мучается стихами.

В то же мгновение режется самый первый крик

В другой точке мира маленькая девочка, порезав пальчик: "Мама, пусть я
буду из камня!"

В Галактике соседнего квартала текут по электрическим рекам потерянные
секунды.

Седую Вселенную сотрясает тихая цыганская песня: "Ах, тэрнори чайори
гожинько мири!"

А Тодик в это время развеян ветрами.

-- Папа, если в прошлом году будет война, тебя застреляют?

-- Может быть...

-- И от тебя ничего не останется?

-- Нет.

-- Даже точки?

-- Да. Ты будешь меня жалеть?

-- Чего же жалеть, если ничего не останется?

От Тодика остались рисунки. Резьба по меди. Лепка -- заплавленные в
монокристаллах алмаза пластилиновые фигурки. Экслибрис на коже -- для него,
Поэта. Неповторимые вечности его мыслей и взглядов, впитавшиеся в стены
домов, проступающие из-под штукатурки комнаты -- будто отмытые фрески...

На могиле Тодика стоит огромная глыба мрамора, сколотая наискось и
обработанная в его манере титановым волосом так, что поверхность получилась
теплая, живая. Тончайшим резцом по сколу выбито увеличенное с автопортрета
лицо мальчика. Под незамкнутым овалом лица -- две даты, разделенные всего
восемью годами. Под датами -- детским Тодиковым почерком -- одно слово:
Тодик. Одно слово, одно-единственное имя. Но человечество никогда и ни с кем
его не спутает. Тодик не успел заслужить прозвища. Со временем забудется
фамилия. Но никогда не забудется его имя: для всех великий художник Витольд
Колычев был и будет просто Тодиком.

Как он, Поэт, останется в людской памяти просто Поэтом.

Он вслушался, стараясь уловить и остановить в себе то мгновение, когда
рождается Слово -- вечное движение, схваченное рукой.

Нахлынули все виденные Поэтом звезды и кресты на могилах.

Деревянные.

Чугунные.

Пластмассовые.

Выложенные на железобетоне мраморной крошкой.

Вспомнились сами могилы, налезающие одна на другую в страшной мозаике.

И вечный сон --

мерно и скорбно

бредущая мимо

бесконечная

похоронная

процессия --

Проплывающая

на плечах человечества

вереница гробов.

Замороженное вращение карусели. Мозаика Смерти.

-- Вот ведь, большие дяди и тети, а чем занимаются -- хоронением. Я,
конечно, не боюсь, нет, но ведь жалко -- хороняют и хороняют. Ведь людей
хороняют. Пойдем и заявим в милицию, ведь жалко людей-то!

Кладбищенский сад в опавших листьях, из которого никто никогда не
возвращается.

Забиты гвозди вечности

в прошедшее,

в настоящее,

в будущее время.

Шепчущая и зрячая темнота ожидает каждого от рождения. Непогасшие мысли
четырех миллиардов человек, живших до нас. Вкус и запах Вселенной. Страх и
неотвратимость Смерти. Щелчок, опрокидывающий сознание.

Ничто.

Первая смерть в жизни Поэта представляется сейчас пожелтевшей
фотографией. Тело матери. Цветы. Раненный белым платком траур платья.
Православной горкой -- руки под грудью. Он сам в белой рубашке с черным
передержанным лицом, косящий в сторону фотографа, будто подсматривающий за
ним. И совсем слева, не поместившись в кадр (но Мальчик-Еще-Не-Поэт это
помнит!), -- оборванная цыганка. Она сидит вон там, на поваленном надгробьи,
хватает прохожих за коленки: "Ну-ка, позолоти ручку, золотой-серебряный! Всю
правду выложу, не утаю, чего знаю. Где счастье молодое бубновое обронил. И
что тебя в казенном доме дожидается..."

Последняя смерть в жизни Поэта -- уже после Тодика, вобравшего всю
скорбь досуха, -- вид сверху с балкона:

Качающиеся в толпе фигуры родственников. Бьющаяся в истерике
растрепанная женщина. Оркестр, медно выводящий в воздухе рвущие сердце и
оставляющие равнодушным звуки.

-- Я сам видел, старик умер. Впереди несут гроб, а старика ведут под
руки, а он плачет, хорониться не хочет...

Люди зернами ложатся в землю: их сеют, чтобы из них как цветы вырастали
маленькие человечки.

Философия Смерти.

Сознание наибольшей вины: если искусство, если его, Поэта, слова
бессмертны, то как же он до сих пор не убил смерть? Даже не замахнулся на
нее? Своим сердцем и своим словом он обязан сделать мир таким, чтобы в нем
никто не боялся жить, ибо смерть безнравственна, смерть в конце концов --
это итог убитой страхом жизни.

Поэт попытался проанализировать цепочку взорвавшихся в нем ассоциаций.
Откуда эти разные, свои и чужие, рожденные только что и сказанные задолго до
него слова?[2] С чего все началось? Со старой (Ах тэрнори
чайори!) цыганки? С вечных бродяг, которые приемлют лишь одно счастье --
дорогу в песнях и посвистах кнута? С живущей вне времени гадалки? С
безымянных могил всех тех, кто умер задолго до живущих ныне? С не умирающего
в Поэте Тодика, ощущаемого через глыбищу неистлевающего таланта? Над могилой
Тодика остановились безмолвные снежинки, тревожащий сердце птичий грай...

Вечность и Мозаика Смерти.

Непреходящая Мозаика Смерти.

Но почему это он? К чему это он? Зачем эти мысли теперь, когда ему
осталось так немного сказать человечеству? Разве подобные мысли приведут к
словам, которых от него ждут? Он не имеет права, не может себе позволить
думать просто так. Безрезультатно.

Но ведь он исполнял свою обязанность -- слушал себя. Поэты никогда не
стыдились вечных проблем. Он скажет людям, он должен сказать людям то, в чем
сами себе они не признаются.

Поэт почти ухватил кончик нужной мысли и начал разматывать клубок,
одновременно оглядываясь, кто же его на эту мысль натолкнул. Поэт успел
осознать безрассудство смерти. А значит, увидал и путь к бессмертию. Сейчас
он материализует его в слова. И укажет путь людям.

В ушах билась застрявшая с детства в памяти скороговорка. Локоть еще
сохранял жесткое тепло чужих пальцев. Перед глазами стоял только что
увиденный или слепленный из воспоминаний случайный цыганский табор...

А вокруг ничего этого не было и в помине.

Не было.

Не значилось.

Никогда не существовало.

Колыхался на ветру видеопейзаж марсианской пустыни по макету
знаменитого Нефа Рубинова. Плыли легкие аккорды акустической завесы. Пахло
цветущим жасмином.

И никаких цыган, никаких дорог, никаких смертей и путей к бессмертию!

"Наваждение какое-то! -- подумал Поэт. -- Надо же!"

Медленно повернул голову налево.

Потом направо.

И пошел дальше, ссутулившись больше обычного и заложив руки за спину.

Поэт снова прислушался к себе. Тихо и бережно прислушался к себе. Но на
ум шли какие-то дурацкие древние стишки:

Как на кладбище Митрофаньевском

Отец дочку зарезал свою...

...В координаторской за человеком на экране внимательно наблюдали
дежурный диспетчер и районный инженер.

Эринния

Их назвали эринниями не в память о богинях мести эриниях, хотя что-то
от овеществленного проклятия в них несомненно было. Эринния -- вот все, что
осталось от четырехстрочного, с двумя десятками греко-латинских терминов
описания, в котором "эритр", "Арес" и "пирин" вместе означали
"огненно-красный цветок Марса". Насчет цветка ясности не было: некоторые
ученые из чистого упрямства относили к флоре упругую камышинку с парой узких
длинных листьев у пушистой головки -- корни и обычный для растений
фотосинтез затмевали для них сложные, характерные скорее для животных
двигательные реакции. Новой сенсацией явилось открытие у марсианского
переселенца "телепатических" свойств: эриннии оказались безошибочными
индикаторами настроения...

Ралль обнаружил это случайно. В лаборатории после работы было тихо и
пусто. "Резвая Маня" с выключенными экранами дремала в углу. В линиях
магнитного лабиринта путался механический мышонок Мими. Нетопырь Кешка с
вживленной в мозг "сеткой Фауди" завис кверху лапами под потолком, уронив
крылья и развесив уши. Последние дни Ралль домой не торопится, хотя вряд ли
голая лаборатория уютнее его личной миникомнаты, где стены читают желания и
воздух дрожит от еле сдерживаемого исполнительского зуда. Там его, помимо
автоматики, не ждет никто. А здесь можно по горячему следу сходу проверить
идею шефа о деформации коллектива сильной минус-эмоцией отдельной личности.
Проверять такие вещи сподручнее, конечно, одному, в тиши помещения,
покинутого этим самым коллективом...