осмотреть мост. Он прочел в путеводителе, что с этого моста открывается
романтический вид на речную долину. Кристофер находил, что Германия
красива.
одинаковыми. Это были одинаковые домики-времянки, с одинаковыми бутылками
на витрине и одинаковым прейскурантом. В них пили и закусывали стоя. Один
бар принадлежал итальянцу, другой - бывшему нацисту, третий - старой
проститутке. Бехуде выбрал бар бывшего нациста. Эмилия частенько заходит к
этому бывшему нацисту выпить стаканчик. Это мазохизм с ее стороны. Бехуде
прислонил велосипед к осыпающейся стене бара, изготовленной из
прессованного щебня. У бывшего нациста были дряблые щеки, темные очки
закрывали глаза. Эмилии здесь не оказалось. "Надо было зайти к старой
проститутке", - подумал Бехуде, но он уже переступил порог бара старого
нациста. Бехуде заказал водки. "Если у него нет водки, я смогу уйти". Но у
бывшего нациста была водка. "Такому, как я, следовало бы минеральную воду,
- думал Бехуде, - спортсмен, зря занялся психиатрией, разрушает мозг". Он
выпил водку, и его передернуло. Бехуде не переносил спиртное. Но пил его
порой из упрямства. Пил, закончив прием больных. Он подумал:
"С-пустым-и-дряблым-кошельком". Это была студенческая песня. Бехуде ее
никогда не пел. Он вообще не пел студенческих песен. Однако кошелек был и
впрямь пустым и дряблым. И сам он был пустым и дряблым, он, доктор Бехуде,
после каждого приема становился пустым и дряблым. Таким же, как его
кошелек. Двое больных опять попросили у него в долг. Он не смог им
отказать. Ведь он лечит людей от непрактичности. "Этот нацист - тоже
пустой и дряблый", - подумал он. И заказал еще водки. "Скоро опять
начнется", - сказал нацист. "Что начнется?" - спросил Бехуде.
"Чиндрадада", - сказал нацист. Он сделал жест, каким ударяют в литавры.
"Опять они всплыли, - подумал Бехуде, - что ни случись, все им на руку".
Он еще глотнул водки - и его снова передернуло. Он расплатился. "Зайти бы
еще к старой проститутке", - подумал он, но для старой проститутки у него
уже не было денег.
вернуться домой трезвой. Когда она приходит пьяной, Филипп ругается, а
иногда даже плачет. За последнее время Филипп стал каким-то истеричным.
Боится за Эмилию, уж не помешался ли он? "Могу выпить хоть бочку", -
сказала Эмилия. Она знала, что ее личность раздваивается для Филиппа на
доктора Джекиля и мистера Хайда. Она бы с радостью пришла домой в образе
доктора Джекиля, милого и доброго доктора. Она бы рассказала Филиппу, что
выручила немного денег, заложив вещи в ломбарде, продав чашку и коврик. Из
оставшихся у нее денег можно было бы наконец уплатить за электричество. А
потом она бы рассказала Филиппу, что подарила украшение. Филипп понял бы
ее правильно. Он понял бы также, почему она почувствовала себя такой
свободной, надев украшение на шею зеленоглазой американке. Однако, в
общем, получилось некрасиво. Филипп ей сразу же скажет: "Тебе надо было
уйти. Надеть ей украшение и затем уйти". Филипп - психолог. Это и здорово
и досадно. От него ничего не скроешь. Поэтому лучше рассказать ему все как
было. "Почему я не ушла? Потому что ее губы так прекрасно пахли, они пахли
свежестью и свободой прерии, разве я заглядываюсь на девушек? Нет, я вовсе
не заглядываюсь на девушек, но я была бы не прочь немного пококетничать с
ней, как с хорошенькой сестренкой, поцеловать, и погладить, и шепнуть
зайди-сказать-мне-спокойной-ночи, и ей хотелось того же, мерзкий Эдвин, он
все расстроил, во всех человеческих отношениях есть что-то мерзкое, если
бы я сразу ушла, я чувствовала бы себя весь вечер превосходно, и зачем я
заговорила с этой американкой? Теперь я ее ненавижу!" Однако не от
расстройства чувств зашла на этот раз Эмилия к старой проститутке. Сегодня
она бы совладала с желанием завернуть к ней в бар. Но ее сбили с пути.
Неподалеку от гостиницы она наткнулась на бездомного щенка с веревкой,
волочившейся следом. "Ах ты бедняга! - закричала она. - Тебя может
задавить машина". Она поманила щенка к себе. Щенок учуял запах ее других
зверей и тотчас же всем своим видом показал, что ищет, к кому бы
пристроиться; он учуял, что Эмилия добра, и его нюх не подвел его. Эмилия
поняла, что щенок голоден. Она повела его в бар старой проститутки и
купила ему колбасы. А уже очутившись в баре, она выпила вишневки. Выпила
крепкой, горьковатой вишневой наливки. Выпила потому, что ею владела
горечь. Горечь неудавшейся жизни и горечь неудавшегося дня, горечь
приключения с ожерельем, горечь дум о Филиппе и их квартире на
Фуксштрассе. Старая проститутка говорила с ней приветливо, но тоже горько.
Эмилия выпила вместе с ней. Эмилия предложила старой проститутке выпить.
Старая проститутка была точно замерзшая струя воды. Огромная шляпа на ее
голове напоминала застывшую водяную корону над фонтаном, а руки ее были в
перчатках, обшитых черным стеклярусом. При каждом движении ее рук
стеклярус на перчатках звенел, словно лед, так звенят льдинки в бокале,
если его потрясти. Эмилия восхищалась старой проституткой. "Когда я
состарюсь, как она, я буду выглядеть намного хуже, мне и наполовину так не
сохраниться, и не будет у меня такого же бара, мои денежки перекочуют к
ней, пропью все до копеечки за этой стойкой, она-то денежки зря не
тратила, небось ни разу не пила на свои, всегда на чужие, за нее платили
мужчины, а я пила и буду пить на свои". Щенок завилял хвостом. Он был
очень умный, хотя, глядя на него, трудно было этому поверить. Он знал, что
может разжалобить человеческое существо, принявшее участие в его судьбе.
Он завоюет сердце женщины. Это лучше, чем завоевывать сердца мальчишек,
капризных богов, способных на неожиданные выходки. Перспектива куда более
заманчивая. Новая богиня добра. Подобно психиатру Бехуде, щенок пришел к
мысли, что Эмилия - добрый человек. Эмилия не доставит ему разочарований.
Она готова взять его к себе. "Ты будешь жить у тети, - сказала Эмилия. -
Да-да, мой милый, запомни, мы уже не расстанемся".
Он забрел сюда случайно. Дверь была открыта настежь. Он принял эту лавку
за аптеку. Он подумал: "А что, если там девушка, совсем недурно, первый
вечер в Германии - и уже с немецкой девушкой". Вместо этого он попал на
поле сражения. Бутылки, стаканы и штопоры превратились в танки и
укрепления, сигаретные пачки и спичечные коробки - в эскадрильи самолетов.
Итальянец, хозяин бара, был заядлым стратегом. Он показывал молодому
американскому летчику, как надо защищать Европу. После удачной обороны он
перешел в наступление и разом нейтрализовал Восток. "Сбросьте несколько
бомб! - кричал он. - Несколько бомб, и победа за вами!" Ричард пил вермут.
Он с удивлением отметил, что у вермута горький вкус. Вермут напоминал по
вкусу горький сироп. "Что, если этот малый прав, - думал Ричард, - так
просто, всего несколько бомб, наверно, он прав, неужели Трумэну это не
приходит в голову? Несколько бомб, почему в Пентагоне другого мнения?" Но
тут Ричард призадумался; он призадумался, вспомнив то, что говорилось на
уроках истории, или писалось в газетах, которые он читая, или звучало в
речах, которые он слышал. Он сказал: "Гитлер ведь уже это делал, точно так
же поступали и японские самураи: ночью переходили границу, атаковывали без
предупреждения". - "Гитлер делал правильно, - сказал итальянец. - Гитлер
был великим человеком!" - "Нет, - возразил Ричард, - он был гнусным
человеком". Ричард побледнел: этот спор был ему неприятен и он чувствовал
раздражение. Он прибыл сюда не для того, чтобы спорить. Как может он
спорить? Разве он знает, что здесь произошло? Может быть, здешние люди
смотрят на все по-другому? Но он прибыл и не для того, чтобы отрекаться от
своих американских принципов, которыми он так гордился. "Я здесь не для
того, чтобы действовать, как Гитлер, - сказал он. - Мы никогда не будем
действовать, как Гитлер". - "Придется", - сказал итальянец. Он в ярости
разрушил эскадрильи, танки и укрепления. Ричард оборвал беседу. "Мне надо
в пивной зал", - сказал он. Он думал: "Здесь трудно владеть собой".
смертник, мечтавший о более спокойной смерти, он лежал на жесткой койке в
госпитале Святого духа, он лежал в свежевыбеленной палате, в монашеской
келье, над ним висело распятие, у изголовья пылала свеча, рядом молился,
преклонив колени, священник, позади священника на коленях молилась
женщина, и лицо ее было строже, чем у церковнослужителя, ее сердце
зачерствело так, что даже прощание с жизнью она, жрица безжалостной
религии, считала грехом, в ногах стояла маленькая девочка и не отрываясь
смотрела на него, и все новые и новые полицейские появлялись в комнате,
словно статисты на сцене. На улице выли полицейские сирены. Полиция
прочесывала квартал. Немецкая полиция и американская военная полиция
искали великого Одиссея. Ангел смерти давно уже коснулся Йозефа своим
крылом. Что ему до сирен на улице? Какое ему дело до полицейских двух
национальностей из двух частей света? Когда он работал, он старался
избегать полицейских. Он не ждал от них ничего хорошего. Полицейские
вручали ему повестки о призыве в армию или делали строгие внушения. Лучше
всего были, когда никто не интересовался Йозефом. Если его звали, значит,
от него чего-то хотели, и, как правило, хотели того, что было Йозефу не по
сердцу. Теперь его смерть взбудоражила весь город. Старый носильщик вовсе
не хотел этого. Он в последний раз пришел в сознание. Он сказал: "Это -
приезжий". Он произнес не обвинение. Он был рад, что это сделал приезжий.
Вина искуплена, долг оплачен. Священник отпустил грехи. Эмми крестилась и
шептала свое обычное "прости-нам-о-господи". Маленькая неистовая
богомолка. Хиллегонда размышляла: вот лежит старик; он выглядит кротким;
он мертв; смерть выглядит кроткой; смерть совсем не страшная; она кроткая
и тихая; но Эмми считает, что старик умер грешником, грехи же должны быть
отпущены; Эмми еще не совсем уверена, будут ли отпущены старику его грехи;
бог еще не решил, отпустить грехи или нет; он в лучшем случае милостиво
простит вину; бог очень строг; для него законы не писаны; перед богом
Никитин Юрий
Никитин Юрий
Лукин Евгений
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия
Андреев Николай