ленным дичью и теми сытными блюдами, которыми в то время еще питались
наши предки в славянских землях, хотя изысканность двора Людовика XV уже
изменила привычки большей части европейской аристократии. Громадный ка-
мин, где пылали целые дубы, распространял тепло в огромном мрачном зале.
Граф Христиан только что прочитал громким голосом молитву, которую ос-
тальные члены семьи выслушали стоя. Многочисленные слуги - все пожилые,
степенные, с длинными усами, в национальных костюмах, в широких шарова-
рах мамлюков, - неторопливо служили своим высокочтимым господам. Капел-
лан замка занял место по правую руку графа, а его племянница, юная баро-
несса Амелия, по левую - со стороны сердца, как любил говорить граф с
видом отеческим и суровым. Барон Фридрих, его младший брат, которого он
всегда называл своим "молодым" братом (ему было всего шестьдесят лет),
сел напротив. Канонисса Венцеслава Рудольштадт, его старшая сестра, поч-
тенная семидесятилетняя особа, необычайно худая и с огромным горбом,
уселась на одном конце стола, а граф Альберт, сын графа Христиана и же-
них Амелии, бледный, рассеянный и угрюмый, поместился на другом, напро-
тив своей достойной тетки.
мог внести оживление в трапезу. Капеллан был так предан своим хозяевам и
так почитал главу семьи, что говорил лишь тогда, когда видел по глазам
графа, что тот желает этого. Граф же был человек такого спокойного, сос-
редоточенного склада, что почти никогда не искал у других отвлечения от
собственных мыслей.
тельный. Такой же кроткий и доброжелательный, как и старший брат, он не
обладал его способностями, и в нем было меньше внутреннего энтузиазма.
Его религиозность была лишь делом привычки и приличия. Единственной его
страстью была охота; он проводил на ней целые дни и возвращался вечером
отнюдь не усталый - организм у него был поистине железный, - но весь
красный, запыхавшийся, голодный. Он ел за десятерых, а пил за тридцать
человек. За десертом он обыкновенно оживлялся, и тут начинались его бес-
конечные рассказы о том, как его собака Сапфир затравила зайца, как дру-
гая собака, Пантера, выследила волка, как взвился в воздух его сокол Ат-
тила. Его выслушивали с терпеливым добродушием, после чего барон, сидя у
камина в большом кресле, обитом черной кожей, незаметно засыпал и спал
так до тех пор, пока дочь не будила его, говоря, что пора ложиться в по-
стель.
вать даже болтливой: ведь по крайней мере два раза в неделю она по чет-
верти часа обсуждала с капелланом генеалогию богемских, саксонских и
венгерских фамилий. Она знала как свои пять пальцев все родословные, на-
чиная от короля и кончая самым захудалым дворянином.
ющее и торжественное. Казалось, в каждом жесте его чувствовалось некое
предзнаменование, в каждом слове слышался приговор. Почему-то (понять
это, очевидно, мог только посвященный в семейную тайну) стоило Альберту
открыть рот, - что, надо сказать, случалось далеко не каждый день, - как
и родные и слуги с глубоким страхом и нежной, мучительной тревогой пово-
рачивались в его сторону, - все, за исключением юной Амелии, относившей-
ся большей частью с раздражением и насмешкой к словам своего двоюродного
брата. Одна она осмеливалась, в зависимости от расположения духа, то
пренебрежительно, то шутливо отвечать ему.
была удивительно хороша собой. Когда камеристка, стремясь разогнать ее
тоску, называла юную баронессу жемчужиной, та отвечала ей:
недрах моей скучнейшей семьи - в этом ужасном замке Исполинов.
в этой беспощадной клетке.
семье, особенно за первым блюдом (оба старых аристократа, канонисса и
капеллан обладали солидным аппетитом, не изменявшим им ни в какое время
года), было нарушено Альбертом.
закрытыми дубовыми ставнями, они и не подозревали, что за это время по-
года переменилась к худшему. Полнейшая тишина царила снаружи и внутри, и
ничто не предвещало надвигающейся грозы.
лия пожала плечами. После минутного тревожного перерыва снова застучали
вилки, и слуги начали медленно переменять блюда.
гемского Леса? Неужели оглушительный рев потока не доносится до вас? -
еще громче спросил Альберт, пристально глядя на отца.
со всеми соглашаться, сказал, не сводя глаз с куска дичи, который он в
эту минуту резал с такой энергией, будто это был гранит:
роятно, что завтра будет дурная погода.
молчание; но не прошло и пяти минут, как страшный порыв ветра, от кото-
рого задребезжали стекла огромных окон, завыл, завизжал, ударил, как
кнутом, по воде рва и унесся ввысь, к горным вершинам, с таким пронзи-
тельным и жалобным стоном, что все побледнели, кроме Альберта, улыбнув-
шегося такою же загадочной улыбкой, как и в первый раз.
шо, если б вы, господин капеллан, помолились за тех, кто путешествует в
наших суровых горах в такую ужасную бурю.
тех, кто странствует по тяжким путям жизни, среди бурь людских страстей.
внимания на взгляды и знаки, предупреждавшие ее со всех сторон, чтобы
она не продолжала этого разговора. - Вы хорошо знаете, что моему кузену
доставляет удовольствие мучить других, говоря загадками. Что касается
меня, то я вовсе не склонна разгадывать их.
тельный тон своей двоюродной сестры, чем она на его странные рассужде-
ния. Он облокотился на свою тарелку, которая почти всегда стояла перед
ним пустой и чистой, и уставился на камчатную скатерть, словно считая на
ней цветочки и звездочки, - в действительности же погруженный в какую-то
восторженную думу.
два часа - ни больше, ни меньше, даже в постные дни, которые набожно
соблюдались, причем граф никогда не освобождал себя от ига семейных при-
вычек, столь же священных для него, как и постановления римской церкви.
Грозы были слишком часты в этих горах, а бесконечные леса, еще покрывав-
шие в ту пору их склоны, вторили шуму ветра и рокоту грома раскатами
эха, слишком хорошо знакомыми обитателям замка, чтобы это явление приро-
ды могло их сильно потрясти. Однако необычайное возбуждение графа
Альберта невольно передалось его семье, и барон был бы, несомненно, раз-
досадован на то, что удовольствие от вкусной трапезы испорчено, если бы
мог хоть на мгновение изменить своей доброжелательной кротости. Он
только глубоко вздохнул, когда потрясающий удар грома, раздавшийся к
концу ужина, так перепугал дворецкого, что тот не попал ножом в кабаний
окорок, который разрезал в эту минуту.
удрученному своей неудачей.
места. - Кончено дело!" Гусит сражен - его сожгла молния. Больше он не
зазеленеет весной.
старик Христиан. - Ты говоришь о большом дубе на Шрекенштейне?
неделе велели повесить более двадцати августинских монахов.
няя себя широким крестным знамением. - Если вы и видели во сне, дорогое
дитя мое, - повысив голос, обратилась она к племяннику, - то, что
действительно произошло или должно случиться (ведь не раз бывало, что
ваши фантазии сбывались), то гибель этого скверного полузасохшего дуба
не будет для нас большой потерей: с ним и со скалой, которую он осеняет,
связано у нас столько роковых воспоминаний, принадлежащих истории.
дать волю своему язычку, - была бы очень благодарна грозе, если б она
избавила нас от этого ужасного дерева-виселицы, ветви которого напомина-
ют скелеты, а из ствола, поросшего красным мхом, словно сочится кровь.
Ни разу не проходила я мимо него вечером без содрогания: шелест листьев
всегда так жутко напоминал мне предсмертные стоны и хрип, что каждый
раз, предав себя в руки божьи, я убегала оттуда без оглядки.
отнесшись со вниманием к словам двоюродной сестры, - вы хорошо сделали,
что не проводили под Гуситом целые часы и даже ночи, как это делал я. Вы
бы увидели и услышали там такое, от чего у вас кровь застыла бы в жилах
и чего вы никогда не смогли бы забыть.
от стола, на который облокотился Альберт. - Я совершенно не понимаю ва-
шей невыносимой забавы - нагонять на меня ужас всякий раз, как вы собла-
Флинт Эрик
Володихин Дмитрий
Афанасьев Роман
Посняков Андрей
Прозоров Александр
Глуховский Дмитрий