всегда, нанесен нам с помощью цифр "пал 12/I.1942". Я собственными глазами
видела, как он сбивал с ног прохожих за то, что они не отдавали честь
нацистскому знамени, видела, как он поднимал руку и бил их, он и меня
ударил бы, если бы я не поспешила свернуть в переулок. Как он попал в наш
дом? Я не могу придумать никакого глупого утешения, не могу даже внушить
себе, что Отто подменили при рождении - он родился дома, в нашей спальне
наверху, через две недели после смерти Генриха, он родился в темный
октябрьский день тысяча девятьсот семнадцатого года и был похож на твоего
отца.
тебе уже восемьдесят лет. "Memento quia pulvis es et in pulverem
reverteris" [прах ты и в прах возвратишься (лат.)]. Нам сказано это
достаточно ясно, все прах - и известковая пыль, и закладные, и дома, и
поместья, и усадьбы, и памятник в тихом пригороде, где дети, играя, будут
спрашивать: "Кто же он такой?"
Блессенфельдском парке, я уже понимала, что ворчливые пенсионеры, которые
бранят шумных ребятишек, бранят тех, кто когда-нибудь тоже станет
ворчливым пенсионером, ругающим шумных ребятишек, которые в свою очередь
тоже превратятся в угрюмых пенсионеров; я вела за руки двоих мальчиков,
младшему было четыре года, старшему - шесть, потом младшему исполнилось
шесть, а старшему - восемь, еще позже младшему стало восемь, а старшему -
десять; я помню железные таблички с аккуратно выведенными черными цифрами
на белой эмали "25", "50", "75", "100", такие же таблички висели на
трамвайных остановках; по вечерам ты клал голову мне на колени, чашка кофе
всегда была у тебя под рукой, мы тщетно ждали счастья, мы не были
счастливы ни в купе вагонов, ни в отелях; чужой человек ходил по нашему
дому, носил наше имя, пил наше молоко, ел наш хлеб, покупал за наши деньги
сперва какао в детской группе, а потом школьные тетради.
выброшенного рекою в половодье, отнеси меня к реке, где гудят пароходы и
пахнет дымом, отведи меня в кафе, где на стол подает женщина с прекрасными
руками; тише, старик, не плачь; я жила во внутренней эмиграции; у тебя
есть сын, двое внуков, быть может, они скоро подарят тебе правнуков; не в
моей власти вернуться к тебе и каждый день делать себе новый кораблик из
листка календаря, чтобы весело плавать на нем до полуночи; сегодня шестое
сентября тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года, настало будущее -
немецкое будущее, я сама читала о нем в местной газетке:
унтер-офицер Моргнер стал тридцатипятилетним крестьянином Моргнером, он
поселился на берегу Волги; его рабочий день кончился, Моргнер наслаждается
заслуженным отдыхом, покуривая свою трубочку, на руках у него один из его
белокурых малышей; Моргнер задумчиво смотрит на свою жену, которая как раз
в этот момент доит последнюю корову... Немецкое молоко на берегу Волги..."
знать, каким оно становится, превращаясь в настоящее, разве немцы не живут
на берегу Волги? Не плачь, старик, внеси за меня выкуп, и я вернусь к тебе
из заколдованного замка, _хочу ружье, хочу ружье_.
рта сигару, тебе уже не тридцать лет, и у тебя может закружиться голова;
ведь сегодня вечером ты устраиваешь в кафе "Кронер" семейное торжество.
Может быть, я приду поздравить тебя с днем рождения, прости, что я смеюсь;
Иоганне исполнилось бы сорок восемь, Генриху сорок семь; они унесли в
могилу свое будущее; не плачь, старый, ты сам все это затеял, будь
осторожен, когда начнешь карабкаться по стремянке.
6
шоссе, направляясь к Додрингену; в облаке пыли, которое поднял автобус,
Роберт увидел отца; казалось, старик вынырнул из густого тумана; его члены
все еще были гибкими, да и полдневный зной почти не отразился на нем;
старик повернул на главную улицу, прошел мимо "Лебедя"; деревенские парни
на крыльце трактира провожали его скучающими взглядами; среди них были
пятнадцатилетние и шестнадцатилетние подростки, возможно, те самые, что
подкарауливали Гуго в глухих закоулках и темных сараях, когда он шел из
школы, те самые, что избивали его, называя _агнцем божьим_.
усталый самшит, выросший на кислой деревенской почве, простирал свои ветви
над обелиском в честь погибших в трех войнах; старик остановился у
кладбищенской стены, вытащил носовой платок, одернул пиджак и пошел
дальше; при каждом шаге старого Фемеля его правая штанина описывала
затейливую кривую, на секунду Роберту становилась видна темно-синяя
подшивка брюк, а потом нога старика снова опускалась на землю и снова
поднималась, чтобы вновь описать кокетливую кривую; Роберт посмотрел на
вокзальные часы - было без двадцати четыре, а поезд прибудет только в
двадцать минут пятого, до него больше получаса; насколько Роберт помнил,
они с отцом никогда не оставались так долго вдвоем; он надеялся, что
старик задержится в лечебнице подольше и ему не придется вести с ним
сыновнюю беседу. Зал ожидания на вокзале в Денклингене был самым
неподходящим местом для встречи, о которой отец мечтал, возможно, уже лет
двадцать, а то и тридцать, мечтал о встрече с взрослым сыном, давно
вышедшим из детского возраста, сыном, которого уже не возьмешь за ручку,
не повезешь на морские купанья и не пригласишь в кафе съесть кусок торта
или мороженое. Поцелуй на сон грядущий, поцелуй по утрам, вопрос
"приготовил ли ты уроки?" и несколько сентенций, вроде "честному мужу
честен и поклон" или "у бога милости много"; отец давал сыну деньги и
по-ребячески гордился его спортивными грамотами и хорошими гимназическими
табелями; немного смущенные, они разговаривали об архитектуре, ездили за
город в аббатство Святого Антония; отец ни слова не сказал в день его
бегства и в день возвращения; их трапезы в присутствии Отто проходили в
гнетущем молчании, даже о погоде и то немыслимо было говорить; они
разрезали мясо серебряными ножами, брали подливку серебряными ложками,
мать цепенела, как кролик перед удавом, старик смотрел в окно, крошил
хлеб, машинально подносил ложку ко рту, у Эдит дрожали руки, а Отто с
презрительной миной накладывал себе самые большие куски мяса, он
единственный за столом отдавал должное каждому блюду; тот самый Отто -
отцовский любимец, который так радовался в детстве семейным прогулкам и
увеселительным поездкам и был таким милым озорником, веселым мальчиком с
безоблачным будущим, мальчиком, созданным для того, чтобы составить
счастье отца, дать ему ощутить полноту жизни; время от времени Отто весело
говорил: "Вы можете выгнать меня", но никто ему не отвечал. После этих
трапез Роберт шел с отцом в его мастерскую - просторное помещение, где
по-прежнему стояли пять чертежных столов для помощников, которых уже не
было; в мастерской Роберт чертил и проделывал разные манипуляции с
формулами, пока старый Фемель медленно надевал рабочий халат и рылся в
кипе чертежей, время от времени подходя к большому чертежу Святого
Антония; потом он отправлялся гулять, пил кофе, навещал старых коллег,
старых врагов; в тех домах, где Фемель вот уже сорок лет был желанным
гостем: в одних из-за старшего сына, в других из-за младшего, - вновь,
казалось, наступил ледниковый период, и все же он никогда не терял
жизнерадостности, этот старик, которому на роду было написано жить весело,
пить вино и кофе, путешествовать и рассматривать каждую хорошенькую
девушку, встреченную на улице или в поезде, как возможную невестку;
нередко он часами прогуливался с Эдит, которая толкала перед собой детскую
колясочку; у старика было в то время мало работы, он почитал за счастье,
если ему поручали небольшие перестройки в больницах, когда-то им же
созданных, он чертил проекты и наблюдал за ходом работ; если же
представлялся случай отремонтировать какую-нибудь стену в аббатстве, он
ездил в Киссаталь; старый Фемель считал, что Роберт на него сердит, Роберт
полагал, что старик сердится на него.
он перенес тяжелый удар - смерть жены, побывал в эмиграции, опять вернулся
на родину, был на войне, пережил и предательство и истязания, стал вполне
самостоятельным, нашел свое место в жизни: "Доктор Роберт Фемель. Контора
по статическим расчетам. После обеда закрыто"; наконец-то они могли
беседовать, как равный с равным.
никелированной стойки; потом он вынул из витрины с холодильной установкой
две тарелки - биточки с горчицей - и подал их парочке, сидевшей в углу;
парочка, разгоряченная прогулкой на свежем воздухе, пребывала в блаженной
истоме.
занавеску и увидел, что отец свернул направо, миновал ворота кладбища,
перешел через улицу и остановился у палисадника перед домом начальника
станции, чтобы полюбоваться лиловыми, только что распустившимися астрами;
он, видимо, медлил.
кружки пива и десяток сигарет "Виргиния".
из-за светлых, коротко остриженных волос он казался еще моложе, чем был на
самом деле; его голубые глаза излучали веру, веру в будущее, в котором все
станет ясным; мысленно он разбил будущее на одинаковые квадраты, как
карту, оставалось только выяснить масштаб этой карты - один к одному или
же один к трем миллионам. На столе рядом с тонким карандашом, которым
время от времени постукивал офицер, лежала топографическая карта округа
Буджолд Лоис
Херберт Фрэнк
Роллинс Джеймс
Панов Вадим
Прозоров Александр
Посняков Андрей