Чтение 33–й страницы книги ~Глухомань~

стакана, поскольку пили мы поочередно, а я - первым, как держатель основных
акций.

- Ну, будемте, - угрюмо сказал бородатый, когда до него дошла очередь
глотать. - Взятки лопатами гребут, во!.. - Он потер большим и указательным
пальцами, будто щупал ткань. - Всю торговлю чернозадым отдали. Всю!.. Куда
ни сунешься, везде - они. А о рынках вообще и разговору больше нет. Их
рынки, лиц кавказской национальности. И по-всюду. От Москвы до самых до
окраин. Это ж сколько стоило подмазать, от кого бумажка зависела. Это ж
страшно подумать, как Россию продают!

- Прямо на рынке? - спросил я, не удержавшись.

- Прямо на рынке! - агрессивно огрызнулся бородатый. - Ты смотри, сколько
дерут с нашего брата. Это ж уму страшно!

- А ты что же, прямо Россией с ними расплачиваешься? - поинтересовался
прокуренный.

- А ты со мной не шути, - с угрозой негромко сказал бородатый. - Не шути,
а то в тамбур выйдем...

- Шутить мне с тобой - интересу мало. А вот наливать тебе я больше не
буду. Ни глотка. Хоть до тамбура, хоть после тамбура.

- Ах вон как!.. - бородатый тяжело поднялся с места. - Ну-ка, выйдем.
Ну-ка, потолкуем.

Прокуренный, не вставая, ткнул его прямой ладонью в живот. Уж не знаю,
куда именно ткнул, а только бородатый захрипел и согнулся пополам, как
перочинный ножик.

- Валяй из вагона к чертовой матери, - тихо сказал прокуренный. - А то я
тебя так отделаю, что ты полгода в сторону баб глядеть не будешь. Не на того
ты нарвался, патриот. Вон, я сказал! Чтобы я тебя в нашем вагоне больше не
видел, понял?..

Бородатый мужик молча поднялся, взял свою торбу и, согнувшись, поплелся к
выходу, порой заходясь в кашле. Правда, пошел он не в сторону проводницы, а
в противоположную, чтобы перейти в другой вагон. Прокуренный победитель
плеснул мне в стакан, я выпил, он выпил после меня и зло сказал:

- Не выношу таких!..

- Где ты такому удару научился? - спросил я.

- Этому всю жизнь учатся, - с видимой неохотой сказал он. Потом добавил
вдруг: - Выйдем в тамбур? Перекурить.

Вышли в тамбур, который был совсем рядом, за запертой дверью второго
служебного купе.

- Сократили проводников, - сказал мой собутыльник. - Они теперь -
полупроводники: одна - на вагон.

Закурили. Парень помолчал, сосредоточенно разглядывая сигарету. Потом
сказал, вздохнув:

- Я спортом еще с пионеров увлекался. И не только увлекался, как все
ребята, а в кружок поступил. Сперва - самбо, а потом разрешили восточные
единоборства, и меня спортобщество рекомендовало туда. Ну, и я вскоре в
кружке этом стал отличником. И как-то на всесоюзных соревнованиях выиграл
золотую медаль среди юниоров.

Он вдруг замолчал, замкнулся. Долго молча курил, по-прежнему пристально
изучая огонек сигареты. Потом сказал:

- Деньги у тебя есть? Только - честно.

- На бутылку хватит, - сказал я, поняв, что самое главное в его рассказе
зазвучит только после очередной поллитровки.

И протянул прокуренному деньги.

Однако утолить свое жгучее желание тому было не суждено. Внезапно
открылась дверь тамбура, и передо мной предстал Маркелов. Глянул удивленно:

- Приветствую. Признаться, не ожидал.

Прокуренный попытался было куда-то шмыгнуть, но сегодня, как выяснилось,
не его был день.

- Ты куда намылился, Хромов? - строго пророкотал Маркелов. - Опять
червонцы сшибаешь с доверчивых пассажиров?

- Да нет, это... - прокуренный замялся и примолк.

- Вот "это" и верни.

Прокуренный нехотя вернул мне деньги, проворчал угрюмо:

- Должок за тобой, Маркелов. Уж как-нибудь сочтемся.

- Как-нибудь... - Маркелов почему-то вздохнул. - А теперь на следующей
станции слезешь вместе со своим напарником и поедешь в обратную сторону. И
если узнаю, что ты на этой ветке бомжуешь, милиции сообщу.

- Ладно, Маркелов, ладно... - свирепея, начал было прокуренный.

- Ладно, Хромов, тебе будет, если все исполнишь. А коли не исполнишь, от
решетки следующий раз не отвертишься.

Признаться, я с тревогой ожидал, что этот Хромов ткнет открытой ладонью в
живот Маркелову, как ткнул своему напарнику. И даже подвинулся, чтобы
перехватить удар. Но прокуренный насквозь Хромов опустил голову и покорно
юркнул в вагон.

- Ты с вещами?

- Нет. Я - из командировки.

- Пошли в служебное купе.

И пошел впереди, служебным ключом открывая двери. Миновали еще один
общий, потом - плацкартный, зашли в тихий купейный, и здесь Маркелов тем же
ключом открыл дверь двухместного служебного купе.

- Выбирай любую полку. Чайку попьем?

И вышел, не ожидая моего ответа.

Я только успел снять свое командировочное кожаное пальто, как он
вернулся. Погладил ладонью итальянской выделки кожу, усмехнулся:

- Вот на это пальтишко они и клюнули.

Я понял, что он говорит о моих собутыльниках, но спросил о том, что меня
удивило:

- Знаком с этим прокуренным?

- Он не прокуренный, у него глотка не тем спиртом обожжена. Еле откачали.
А вообще-то знаком, он у меня работал на прежней службе. Пьяница и
бездельник на порядок больше всех остальных. Ну, я его и уволил.

- Поэтому он про должок и помянул?

- Не поэтому... - Маркелов смущенно улыбнулся, хотя смущение никак не
соответствовало его вечно хмурой физиономии. - Жену я у него увел. Хорошая
женщина, с ребенком. Уж очень он над ними куражился. Как выпьет, так и
куражится.

Вошла проводница со стаканами, чайником и сахаром.

- Если чего еще понадобится...

- Понадобится - скажем. - Маркелов дождался, пока она выйдет, начал
разливать чай. - Между прочим, ты его мог и в Глухомани видеть. Он неплохим
был спортсменом, в спортлагере у Спартака Ивановича занимался. Обещал, как
говорится, но спился.

Опять гладиатор со своим лагерем. Это становилось уже чем-то навязчивым.

Я думал об этой странности, а Маркелов неторопливо и обстоятельно пил
чай, ожидая, когда я заговорю. Потом, видимо, молчать ему надоело, потому
что спросил вдруг:

- Знаешь, кто русского человека пить приучил? Наша родная советская
власть.

- Все мы на нее валим. Тебе не кажется?

- Кажется то, чего нет. А что есть, то казаться не может. В день
объявления войны Германии в августе четырнадцатого царь Николай ввел сухой
закон. А мы - фронтовые сто грамм. И отменила этот царский сухой закон
советская власть, когда правительство дилетантов не смогло свести концы с
концами в еще не разграбленной, не погубленной до конца стране. Это, так
сказать, фактор экономический.

- А что же может быть сильнее факторов экономиче-ских?

- Грех, - сказал Маркелов.

Сказал, как обронил. С весомым стуком.

- Разве тебе в школе не объясняли, что грех - церковное понятие, чтобы
темный народ запугивать?

Глупо я пошутил. Прямо скажем.

- Народ другим запугивали, куда как более страшным, - спокойно, задумчиво
даже продолжал Маркелов. - Надо было не просто страх в душах людских
поселить - надо было совесть убить. А грех - единица измерения совести. Ее
пограничный столб. Снесли столбы и - простор! Гуляй, ребята, все дозволено.
Пить - на здоровье, украсть - да бога ради, девчонку несчастную обмануть -
ну и молодец парень. И ведь это все - только начало, только первые ро-сточки
того ядовитого, что в душе без внутреннего закона расцвесть способно. Чайку
налить?

Налил мне чаю, не ожидая ответа. Отхлебнул, сказал:

- Это - что одной, так сказать, отдельно взятой души касается. А чтоб
всех разом опустить до уровня полной бездуховности, что надо сделать? А надо
народную нравственность загадить во имя построения общества невиданной
справедливости. И ведь - загадили.

- Это ты насчет повального разрушения церквей?

- Вера - свобода совести твоей, твой выбор. Нравственностью она не
занимается.

- Загадками заговорил, Маркелов.

- Какие уж тут загадки... - Маркелов невесело вздохнул. - Нравственность
не на веру в Бога опирается, а на семью.

- Да понял я все.

- Ничего ты не понял, потому что мозги у тебя отравлены, - отрезал он. -
Семья маленькому без всяких лекций пример свой собственный в душу
вкладывает. Пил отец - и сын будет пить, бил мать при нем - и он свою жену
колотить будет, ругался непотребно - и сын ругаться будет. Тут прямая
зависимость, потому что нет и не может быть для ребенка примера выше, чем
его родители. И тут никакие красные галстуки, никакие комсомольские
посиделки ничего уже сделать не могут.

- Ты, стало быть, общественное влияние ни во что ставишь?

- Это все - нитки. У нас - красные, у немецких фаши-стов - коричневые, у