Чтение 33–й страницы книги ~Человек, который смеется~

доверчивость малютки побудила его идти дальше.

Он, вокруг которого все рушилось, почувствовал, что сам является
чьей-то опорой. При таких обстоятельствах в человеке пробуждается голос
долга.

Но ни эти мысли, ни состояние, в котором он находился, не
соответствовали его возрасту. Возможно, что все это было выше уровня его
понимания. Он действовал бессознательно. Он поступал так, не отдавая себе
отчета.

Он направился к Джонсон-роу.

Он уже не шел, а еле волочил ноги.

Оставив по левую руку от себя Сент-Мери-стрит, он миновал несколько
кривых переулков и, пробравшись через узкий извилистый проход между двумя
лачугами, очутился на довольно обширном незастроенном поле. Этот пустырь
находился приблизительно в том месте, где теперь Честерфилдская площадь.
Здесь дома кончались. Направо виднелось море, налево - редкие хижины
предместья.

Как быть? Опять начиналась голая равнина. На востоке простирались
покрытые пеленою снега широкие склоны Редипола.

Что делать? Идти дальше? Уйти снова в безлюдье? Вернуться назад на
городские улицы? Что предпочесть: безмолвие снежных полей или глухой,
бездушный город? Которое выбрать из этих двух зол?

Существует якорь спасения, существует и взгляд, молящий о спасении.
Именно такой взгляд кинул вокруг себя отчаявшийся ребенок.

Вдруг он услышал угрозу.

5. ПРИЧУДЫ МИЗАНТРОПА

Какой-то странный, пугающий скрежет донесся до него из темноты.

Тут было от чего попятиться назад. Однако он пошел вперед.

Тому, кого удручает безмолвие, приятно даже рычание.

Эта свирепо разверстая пасть ободрила его. Угроза сулила какой-то
выход. Здесь, неподалеку, было живое, не погруженное в сон существо, хотя
бы и дикий зверь. Он пошел в ту сторону, откуда доносилось рычание.

Он повернул за угол и при мертвенно-тусклых отсветах снега увидел
какое-то темное сооружение, приютившееся у самой стены: не то повозку, не
то хижину. Оно стояло на колесах, - значит, повозка. Но у него была крыша,
как у дома, - значит, людское жилье. Над крышей торчала труба, из трубы
шел дым. Дым был красноватого цвета, что свидетельствовало о жарко горящем
очаге. Петли, приделанные снаружи на стене, указывали на то, что здесь
устроена дверь, а сквозь четырехугольное отверстие в середине двери виден
был свет, горевший в хижине. Ребенок подошел ближе.

Существо, издававшее рычание, почуяло его. Когда он приблизился к
повозке, угрожающие звуки стали еще яростнее. Это уже было не глухое
ворчанье, а громкий вой. Он услыхал лязг натянувшейся цепи, и внезапно
между задними колесами повозки, под самой дверью, блеснул двойной ряд
острых белых клыков.

В ту же минуту, как между колесами показалась звериная морда, в
четырехугольное отверстие двери просунулась чья-то голова.

- Молчать! - крикнула голова.

Вой прекратился.

Голова спросила:

- Есть тут кто-нибудь?

Ребенок ответил:

- Да.

- Кто?

- Я.

- Ты? Кто ты? Откуда ты?

- Я устал, - сказал ребенок.

- А который теперь час?

- Я озяб.

- Что ты там делаешь?

- Я голоден.

Голова возразила:

- Не всем же быть счастливыми, как лорды. Убирайся прочь!

Голова скрылась. Форточка захлопнулась.

Ребенок опустил голову, прижал к себе спящую малютку и собрал последние
силы, чтобы снова тронуться в путь. Он уже отошел на несколько шагов от
возка.

Но в то самое время, как закрылась форточка, распахнулась дверь, и
опустилась подножка. Голос, только что говоривший с мальчиком, сердито
окликнул его из глубины возка:

- Ну, что ж ты не входишь?

Ребенок обернулся.

- Входи же, - продолжал голос. - И откуда это еще взялся на мою беду
такой негодяй? Голоден, озяб, а входить не хочет.

Ребенок, которого одновременно прогоняли и звали, стоял не двигаясь.

Голос продолжал:

- Говорят тебе, входи, бездельник!

Мальчик, наконец, решился и уже занес ногу на первую ступеньку
лестницы.

Но в эту минуту под тележкой послышалось рычанье.

Он отступил. Из-под возка опять показалась разинутая пасть.

- Молчать! - крикнул человеческий голос.

Пасть исчезла. Рычанье прекратилось.

- Влезай! - продолжал человек.

Ребенок с трудом поднялся по трем ступенькам лестницы. Его движениям
мешала девочка, которую он держал на руках; она вся закоченела, хотя так
плотно была закутана в куртку, что ее совсем не было видно: это был
какой-то бесформенный сверток.

Одолев все три ступеньки, мальчик остановился на пороге.

В домике не горело ни одной свечи - вероятно, из нищенской экономии. Он
был освещен лишь красноватым отблеском, вырывавшимся из дверцы чугунной
печки, где потрескивал торф. На печке стояла дымившаяся миска и горшок, в
котором, невидимому, готовилось какое-то кушанье. От него шел приятный
запах. Все убранство домика состояло из сундука, скамьи и подвешенного к
потолку незажженного фонаря. По стенам, на подставках, было укреплено
несколько полок и вбит ряд крюков, на которых висела разная утварь. На
полках и отдельно, на гвоздях, поблескивала стеклянная и медная посуда,
перегонный куб, колба, похожая на сосуд для плавления воска, и множество
странных предметов, назначения которых ребенок не мог себе объяснить и
которые составляют кухню химика. Домик имел продолговатую форму; печь
помещалась в самой глубине. Это была даже не клетушка, а деревянный ящик
не слишком больших размеров. Снаружи домик был освещен снегом сильнее, чем
изнутри - печкой. Полумрак, наполнявший каморку, скрадывал все очертания.
Тем не менее благодаря отсвету пламени можно было прочитать на потолке
слова, написанные крупными буквами: "Урсус, философ".

В самом деле, ребенок очутился в жилище Гомо и Урсуса. Рычание, которое
мы только что слышали, было рычанием Гомо, а голос - голосом Урсуса.

Переступив порог, ребенок увидел около печки высокого пожилого мужчину,
худощавого и гладко выбритого; он был одет во что-то серое и стоял,
упираясь лысым черепом в самый потолок. Человек этот не мог приподняться
на носки: каморка была высотою как раз в его рост.

- Входи, - сказал человек. Это был Урсус.

Ребенок вошел.

- Узелок положи вон туда.

Ребенок, боясь испугать и разбудить малютку, бережно опустил на сундук
свою ношу.

Мужчина продолжал:

- Что это ты так осторожно кладешь? Мощи там у тебя, что ли? Уж не
боишься ли ты разорвать свое тряпье? Ах, мерзкий бездельник! В такой час
слоняться по улицам! Кто ты? Отвечай! Впрочем, не надо никаких разговоров!
Сперва проделаем самое неотложное: ты прозяб, ступай погрейся.

И, взяв мальчика за плечи, он толкнул его к печке.

- Ну и промок же ты! Ну и замерз же ты! И в таком-то виде ты смеешь
являться в чужой дом? Ну-ка, сбрасывай поскорее с себя всю эту ветошь,
негодяй!

И с лихорадочной поспешностью он одной рукой сорвал с него лохмотья,
которые от одного прикосновения рвались на клочья, а другою снял с гвоздя
мужскую рубашку и вязаную фуфайку.

- Ну, напяливай на себя!

Выбрав из вороха тряпок шерстяной лоскут, он принялся растирать перед
огнем руки и ноги нагого, остолбеневшего от неожиданности и близкого к
обмороку ребенка, которому в эту минуту блаженного тепла показалось, что
он попал на небо. Растерев мальчику все тело, человек ощупал его ступни.

- Ну, кощей, ничего у тебя не отморожено. А я-то, дурень, боялся, не
отморозил ли он себе передние или задние лапы! На этот раз ты еще не
калека! Одевайся!

Ребенок натянул на себя рубашку, а поверх нее старик накинул на него
фуфайку.

- Теперь...

Он пододвинул ногою скамью, толкнул на нее ребенка и пальцем показал на
миску, от которой шел пар. В этой миске ребенку снова явилось небо, на
этот раз в виде картошки с салом.

- Раз голоден, так ешь!

Достав с полки черствую горбушку хлеба и железную вилку, он протянул их
ребенку; тот не решался взять.

- Уж не прикажешь ли накрыть для тебя стол? - заворчал мужчина.

И он поставил миску мальчику на колени.