показательный, имеющий воспита- тельное действие. Но он столько уже
пересудил и пересадил всякого народу, столько его на тот свет отправил, эта
казарменная вшивота каши столько не съела, и чтобы перед каким-то уркой, с
которым он по самонадеянности своей не познакомился лично до суда, чтобы
перед ним и этой серой шпаной, молокососами этими, он, старый, закаленный
большевик, спасовал, уронил достоинство родного суда?
выдергивать. Место их рядом с преступником, на позорной скамье.
пререкания и твердо доказал, что не садил на кумпол капитана Дубельта, что
советский офицер, пусть он и из клуба, не имеет права так себя вести, он вел
себя грубо, нетактично.
чтобы его поскорее отпустили, не мучали вопросами, поскольку он никогда ни с
кем не то чтобы судиться, даже не ссорился. -- Я действительно допустил...
по отношению...
ты человек, а обедню портишь. Среди такой сволочи тебе, культурному
человеку, существовать..." Анисим Анисимович попросил капитана Дубельта
сесть, сам же, встав из-за стола, слезши со своего стула, массивной спиной
его подавляющего, и он хорошо это знал, терпеливо ждал полной тишины,
дождавшись ее, храня скорбное выражение на лице, заговорил:
лицом, Анисим Анисимович многозначите- льно помолчал. -- Отчего враг топчет
нашу священную землю? -- Он снова прервался, и уже надольше, выражение лица
его из скорбного перешло в гневное. -- Отчего немец этот, фашист проклятый,
дошел до Волги? Почему он занял значительную часть нашей территории, сжег
села и города, попирает наше достоинство, пьет кровь из наших жен, дочерей,
матерей, гонит на виселицы братьев наших и отцов? Да потому, товарищи
дорогие, что не прониклись мы высокой сознательностью, не поняли до конца
всей опасности, нависшей над нашей страной, над нашим народом. Вот почему в
такой момент, в такое ответственное время особо нетерпимы должны мы быть ко
всякого рода нарушениям нашей морали, жизни нашей, порядка, особые же
претензии, я повторяю -- пре-тен-зии, должны быть к самому себе, прежде
всего к самому себе: так ли я себя веду в столь сложное, смертельное для
страны время? думаю ли я денно и нощно о защите Родины и своего народа? все
ли я отдал? помыслы, силы свои все ли положил на алтарь отечества?
растерянность, может, даже раскаяние посетило слушателей. Анисим Анисимович
потряс чубчиком.
от врагов не только внешних, но и внутренних, серьезней надо относиться к
обязанностям двоим, а обязанность у нас одна: служить Родине, победить
врага... Так-то, мои дорогие... Ну, этот... -- мотнул он головой в сторону
подсудимого. -- Этот... -- Анисим Анисимович небрежно махнул рукой и задом
упятился к стулу, утомленно водрузился на него.
и рассчитывал, -- публика была усовещена, подавлена, особенный упор на
"алтарь" и на "мы" произвел впечатление, выходило -- и он, большой человек,
и все маленькие люди, сидящие в зале, объединились одной виной, одной
ответственностью перед великой бедой и Родиной, они, выходит,
единомышленники, братья, а этот...
председателем трибунала не почувствовал, его не раз еще унимали,
предупреждали, усовещивали. Анисим Анисимович уже давно понял, что никакого
воспитательного значения суд, как задумывалось умными головами в штабе
Сибирского военного округа, иметь не будет, даже наоборот, все разгильдяи в
полку приободрятся, разложение будет еще большее, но это уже не его,
председателя трибунала, дело. Его забота поскорее и с честью, хоть и
поруганной, вынести справедливый приговор, наказать по заслугам более чем
дерзкого блатняка, ранее судимого и уже отсидевшего срок, в документах
указано -- в чем Анисим Анисимович позволил себе усомниться, наметанным
глазом отмечая, -- нет, не один раз и даже не два бывал за решеткой сей
архаровец, возможно, и фамилия Зеленцов не его фамилия, года указаны
неправильно, все у него неправильно, надо было следственное дело на
доследование вернуть, покопаться в биографии молодого человека, да дел-то,
дел невпроворот, хоть по двадцать часов в сутки работай. Молоднячок-то не
очень покладистый оказался и так ли развернулся, так ли себя показал! На
фронте тоже борьба не ослабевает, садят, садят, садят, стреляют, стреляют,
стреляют, но кто же воевать-то будет? Так ведь можно и без кадров остаться.
На фронт побыстрее, на фронт, в дело, в мясорубку -- там из этого
человеческого фарша пельмень, котлета, из кого и боец получится.
цинковой пылью, смотрят исподлобья, старые, обсопливленные шлемы с
тряпичными звездами в руках затиснуты -- какая тупая монолитная сила! Какое
молчаливое, но остервенелое неприятие всего, что с ними и вокруг них
происходит! Это же сколько с ней, с контрой, боролись, расправлялись,
увещевали, гоняли, гноили, а она все еще есть, стоит вон, смотрит, дышит --
согнуть, заломать, лишить всякой воли, всякой надежды на сопротивление
любыми способами, всеми доступными средствами.
лице, в них осела мгла, может, и пыль от дальних дорог и этапов прикипела,
не отмывается, -- бунтарь-одиночка, разгильдяй, враг! С врагами же в стране
Советов еще не разучились управляться, с врагами один у нас разговор:
потолок и снова обрушилось на стриженые головы служивых, стиснуло сердце,
сделавшееся единым в сочувствии к своему собрату.
пытливым, не упрекающим, а открытой ненавистью отяжеленным взглядом окидывая
зал. -- Ваша взяла? За вами сила и правда? Да пока я жив..."
лезешь? Разве ты не знаешь, не ведаешь, где живешь? Разве плетью обух
перешибешь? Разве тебе неведома доля-участь наших дедов, отцов? Изведут они,
изведут эти хозяева жизни кого хочешь, да все по правилам своим, по
советским законам, и пуль не пожалеют. Патронов только на врага-фашиста не
хватает, на извод же своих соотечественников у Страны Советов всегда
патронов доставало, не хватит -- у детей последнюю крошку отымут, на хлеб
выменяют пули и патроны" -- такие вот мысли тревожили, стучались под
стрижеными коробками и оседали вглубь, на сердце, на русское давно
надсаженное, перенатруженное сердце.
себя перебарывая, подавляя заматерелую ненависть ко всем и всему против
своей воли, наконец он поднес к глазам бумажку.
наш самый справедливый в мире суд дают преступнику возможность искупить вину
кровью и заменяют расстрел штрафной ротой... десять лет...
зал уже не слушал его, зал воспрянул, зашевелился, где-то пробно хлопнули,
будто на концерте иль на торжественном празднике, тут же шквал шума,
рукоплесканий, радостных выкриков сокрушил окаменелую еще минуту назад
тишину. "Ура!" -- в кулак ухнул Булдаков, но "ура" всеобщего не получилось.
Выкрики: "Пор-ря-док, Зеленцов!", "Живы будем -- не помрем!..", "В гробу их
видели!.." -- заглушили все остальное. Зеленцов встал со скамьи и, подняв
руку, будто вождь на трибуне, поинтересовался у трибунала:
Чувствуя, что не надо бы ввязываться в пререкания с этим отпетым человеком,
которому теперь совсем терять нечего, однако не в силах сдержаться, усмирить
свой благородный гнев, полковник высокомерно молвил, ткнув перстом в стол:
между ног! -- И неожиданно сорвался на крик: -- Ребятишек судишь!
Погоди-и-ы, гнида, погоди-и-ы, еще тебя судить будут...
найду!..
знавший попок полапистей и построже, вырывался.
пальцем в зал и кричал, брызгая пеной, вскипавшей на губах.
тут же упали, запнувшись за ноги. Незаметно, подло их выставляли меж
скамьями парни, и что ты с ними со всеми-то сделаешь. Они вон все рожи
понаклоняли, спрятались, угляди, кто орет, кто бунтует.
скрылся за упряжку из четырех вождей. Трясясь от гнева, он на всякий случай
грозил и без того полумертвому капитану Дубельту, с которого то и дело
сваливались новые, в спешке подобранные очки:
Лондон Джек
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия