Чтение 33–й страницы книги ~Санин~

- Пора домой... - тихо сказала она.

Юрию было мучительно жаль, что она уйдет, и в то же время ему
показалось, что выходит оригинально и красиво, далеко от всякой пошлости.

И он загадочно ответил:

- До свиданья!

Но когда Карсавина подала ему руку, Юрий против воли нагнулся и
поцеловал ее в мягкую теплую ладонь, от которой пахнуло ему в лицо милым
нежным запахом. Карсавина сейчас же с легким вскриком отдернула руку.

- Что вы!

Но мимолетное ощущение прикосновения к губам мягкого, девственно
холодноватого тела было так сильно, что у Юрия закружилась голова, и он мог
только блаженно и бессмысленно улыбаться, прислушиваясь к быстрому шороху ее
удаляющихся шагов.

Скоро скрипнула калитка, и Юрий, все так же улыбаясь, пошел домой, изо
всех сил вдыхая чистый воздух и чувствуя себя сильным и счастливым.

XXII

Но в своей комнате, после простора и прохлады лунной ночи, душной и
узкой, как тюрьма, Юрий опять стал думать, что все-таки жить скучно и все
это мелко и пошло.

- Сорвал поцелуй! Какое счастье, какой подвиг, подумаешь! Как это
достойно и поэтично: луна, герой соблазняет девицу пламенными речами и
поцелуями... Тьфу, пошлость! В этом проклятом захолустье незаметно
мельчаешь!

И как, живя в большом городе, Юрий полагал, что с тип ему только уехать
в деревню, окунуться в простую, черноземную жизнь, с ее работой, настоящей
невыдуманной работой, с ее полями, солнцем и мужиками, чтобы жизнь
приобрела, наконец, истинный смысл, так теперь ему подумалось, что если бы
не эта глушь, если бы перенестись в столицу, то жизнь закипела бы на
настоящем пути.

- В столице шум, шумят витии! - с задумчивым лицом и бессознательным
пафосом продекламировал Юрий.

Но мгновенно изловив себя на мальчишеском восторге, махнул рукой.

А впрочем, что из того... все равно!.. Политика, наука... все это
громадно только издали, в идеале, в общем, а в жизни одного человека такое
же ремесло, как и всякое другое! Борьба, титанические усилия... да... Но в
современной жизни это невозможно. Ну что ж: я искренно страдаю, борюсь,
преодолеваю... а потом? В конце концов? Конечная точка борьбы лежит вне моей
жизни. Прометей хотел дать людям огонь и дал - это победа. А мы? - мы можем
только подбрасывать щепочки в огонь, не нами зажженный, не нами потушенный.

И вдруг у него выскочила мысль, что это потому, что он, Юрий, не
Прометей. Мысль эта была неприятна ему, но он все-таки с болезненным
самобичеванием подхватил се:

Какой я Прометей! У меня все сейчас же на личную почву, я, я, я!.. Для
меня, для меня!.. Я так же слаб и ничтожен, как и все эти людишки, которых я
искренно презираю!

Эта параллель была так мучительна для него, что Юрий спутался и
несколько времени тупо смотрел перед собою, подыскивая себе оправдание.

"Нет, я не то что другие! с облегчением подумал он, уже по одному, что
я это думаю... Рязанцев, Новиковы, Санины не могут думать об этом. Они
далеки от трагического самобичевания, они удовлетворены, как торжествующие
свиньи Заратустры! У них вся жизнь в их собственном микроскопическом я, и
они-то заражают и меня своей пошлостью... С волками живя, по-волчьи и выть
начинаешь! Это естественно!"

Юрий стал ходить по комнате, и, как это часто бывает, с переменой
положения и мысли его переменились.

"Ну хороню... Эго так, а все-таки надо обдумать многое: какие у меня
отношения с Карсавиной? Люблю я се или нет, все равно, что может выйти из
этого? Если бы я женился на ней или просто связался на некоторое время, было
ли бы для меня это счастьем? Обмануть ее - было бы преступлением, а если я
ее люблю, то... ну хорошо: у нее пойдут дети, почему-то краснея, торопливо
подумал Юрий, - в этом, конечно, нет ничего дурного, но все-таки это свяжет
меня и лишит свободы навсегда! Семейное счастье мещанская радость! Нет, это
не для меня!"

"Раз, два, три... - думал Юрий, машинально стараясь ступать так, чтобы
с каждым шагом попадать через две доски пола в третью. - Если бы наверное
знать, что детей не будет... Или если бы я мог полюбить своих детей так,
чтобы отдать им жизнь... Нет, это тоже пошло... Ведь и Рязанцев будет любить
своих чад, чем же мы будем отличаться друг от друга? - Жить и жертвовать!
Вот настоящая жизнь!.. Да... Но кому жертвовать? Как?.. На какую бы я дорогу
ни бросился и какую бы цель я себе ни поставил, где тот чистый и несомненный
идеал, за который не жаль было бы умереть?.. Да, не я слаб, а жизнь не стоит
жертв и любви. А если так, то не стоит и жить!"

И этот вывод никогда еще так ясно не укладывался в мозгу Юрия.

На столе у него всегда лежал револьвер, и теперь он, блестя своими
полированными частями, попадался на глаза Юрию каждый раз, когда тот доходил
до стола и поворачивался обратно.

Юрий взял его и внимательно осмотрел. Револьвер был заряжен. Юрий взвел
курок и приставил револьвер к виску.

"Так вот... - подумал он, - раз и кончено? Глупо или умно стреляться?
Самоубийство-малодушие... Ну что же, значит, я малодушен!"

Осторожное прикосновение холодного железа к горячему виску было приятно
и жутко.

"А Карсавина? - бессознательно пронеслось в голове Юрия. - Так я и не
буду обладать ею и оставлю это возможное для меня наслаждение другому?"

И при мысли о Карсавиной в нем сладострастно и нежно все замерло. Но
усилием воли Юрий заставил себя подумать, что это все пустяки, ничто в
сравнении с теми важными и глубокими мыслями, которые, как ему казалось,
наполняли его голову. Но это было насилием и насилуемое чувство отомстило
ему неудовлетворенной тоской и нежеланием жить.

"Отчего бы и в самом деле", - с замиранием сердца спросил себя Юрий.

Опять, и уже с намерением, в которое не верил и над которым стыдливо
усмехнулся, Юрий приложил револьвер к виску и, не отдавая себе отчета в
своем движении, потянул за спуск.

Что-то с диким ужасом, холодное и острое, дернулось в нем. В ушах
зазвенело, и вся комната как будто метнулась куда-то. Но выстрела не было, и
послышался только слабый металлический щелчок курка.

Юрий, охваченный слабостью с головы до ног, медленно опустил руку с
револьвером. Все в нем дрожало и ныло, голова кружилась, во рту мгновенно
пересохло. Когда он клал револьвер, руки прыгали и несколько раз стукнули
револьвером о стол.

"Хорош", - подумал он и, овладев собою, подошел к зеркалу и взглянул в
его темную холодную поверхность.

"Значит, я трус? Нет, - с гордостью промелькнуло в нем, - не трус!
Все-таки я сделал это и не виноват, что вышла осечка!"

Из темного зеркала на него смотрело такое же лицо, как и всегда, но
Юрию оно показалось торжественно и сурово. Он с удовольствием, стараясь,
однако, уверить себя, что не придает этому акту самообладания никакого
значения, показал себе язык и отошел.

- Не судьба, значит! - произнес он вслух, и слово это утешило и
ободрило его.

"А что, если бы меня видели?" - с боязливым смущением подумал он в ту
же секунду и невольно оглянулся.

Но все было тихо. За запертою дверью не чудилось ничего. Казалось, что
за пределами комнаты ничего нет, и Юрий один живет и страдает в безграничной
пустоте. Он потушил лампу и удивился, что в комнату сквозь щели ставен уже
пробивается бледно-розовый свет утра.

Он лег спать, и во сне ему представилось, что кто-то тяжелый и
громоздкий сел на него, вспыхивая зловещим красным светом.

"Это - черт!" - с ужасом пронеслось в его душе.

Юрий делал судорожные усилия, чтобы освободиться. Но Красный не уходил,
не говорил, не смеялся, а только щелкал языком. Нельзя было разобрать,
насмешливо или соболезнующе он щелкает, и это было мучительно.

XXIII

Мягко и любовно, дыша запахом трав и цветов, в открытое окно плыли
сумерки.

Санин сидел за столом и при последнем свете дня читал уже много раз
читанный им рассказ о том, как трагически одиноко умирал старый архиерей,
окруженный людьми, поклонением и кадильным дымом, облаченный в золотые ризы,
бриллиантовые кресты и всеобщее уважение.

В комнате было так же прохладно и чисто, как и на дворе, и легкое
дыхание вечера свободно ходило по комнате, наполняя грудь, шевеля мягкие
волосы Санина и лаская его сильные плечи, внимательно и серьезно
сгорбившиеся над книгой.

Санин читал, думал, шевелил губами и был похож на большою маленького
мальчика, углубившегося в книгу. И чем больше читал он, тем сильнее и глубже
возникали в нем грустные мысли о том, сколько ужаса в человеческой жизни,
как тупы и грубы люди и как он далек от них. И ему казалось, что если бы он
знал этого архиерея, то это было бы хорошо, и жизнь старого архиерея не была
бы такой одинокой.

Дверь в комнату отворилась, и кто-то вошел. Санин оглянулся.

- А!.. Здравствуй, - сказал он, отодвигая книгу. - Ну что скажешь
нового?

Новиков слабо пожал ему руку и усмехнулся с бледной и печальной
гримасой.

- Ничего. Все так же скверно, как и было! - ответил он и, махнув рукой,
отошел к окну.