Чтение 33–й страницы книги ~Мои скитания~

Хорошо мне жилось, никуда меня даже не тянуло от-сюда, так хорошо! Да
скоро эта светлая полоса моей жизни оборвалась, как всегда, совершенно
неожиданно. Отдыхал я как-то после обеда в своей комнате, у окна, а наискось
у своего окна стояла Женя, улыбаясь и пока-зывала мне мой подарок,
перламутровый кошелек, а потом и крикнула:

-- Кто-то к нам едет!

Вдали по степи клубилась пыль по Великокняжеской дороге -- показалась
коляска, запряженная четверней: значит, покупатели, значит, табун
показывать, лошадей арканить. Я наскоро стал одеваться в лучшее платье,
на.дел легкие козловые сапоги, взглянул в окно-- и обмер. Коляска
подкатывала к крыльцу, где уже стояли встречавшие, а в коляске молодой
офицер в белой, гвардей-ской фуражке, а рядом с ним -- незабвенная фигура --
жандармский полковник, с седой головой, черными усами и над черными бровями
знакомое золотое пенсне горит на солнце...

Из коляски вынули два больших чемодана-- значит, не на день приехали,
отсюда будут другие зимовники объезжать, а жить у нас.

Это часто бывало.

Сверкнула передо мной казанская история вплоть до медведя с визитными
карточками.

Пока встречали гостей, пока выносили чемоданы, я схватил свитку, вынул
из стола деньги -- рублей сто на-копилось от жалования и крупных чаевых за
показ лоша-дей, нырнул из окошка в сад, а потом скрылся в камы-шах и зашагал
по бережку в степь...

А там шумный Ростов. В цирке суета -- ведут лоша-дей на вокзал, цирк
едет в Воронеж. Аким Никитин сло-мал руку, меня с радостью принимают... Из
Воронежа едем в Саратов на зимний сезон. В Тамбове я случайно опаздываю на
поезд -- ждать следующего дня -- и опять новая жизнь!

-- Кисмет!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ТЕАТР

Антрепренер Григорьев. Зимний сезон в Тамбове. Летний в Момаке/ее.
Пешком всей труппой. В Кирсанове. Как играли "Реви-зора". Пешком по шпалам.
Антрепренер Воронин. В Москву. Арти-стический кружок. Театральные
знаменитости. Шкаморда. На отдыхе. Сад Сервье в Саратове. Долматов и
Давыдов. АндреевБурлак. Вести с войны.. Гаевская. Капитан Фофан. Горацио в
ка-зармах.

В конце шестидесятых, в начале семидесятых годов в Тамбове славился
антрепренер Григорий Иванович Гри-горьев. Настоящая фамилия его была Аносов.
Он был родом из воронежских купцов, но, еще будучи юношей, почувствовал
"божественный ужас": бросил прилавок, родительский дом и пошел впроголодь
странствовать с бродячей труппой, пока через много лет не получил
на-следство после родителей. К этому времени он уже играл первые роли
резонеров и решил сам содержать театр. Сначала он стал во главе бродячей
труппы, играл по ка-зачьим станицам на Дону, на ярмарках, в уездных
город-ках Тамбовской и Воронежской губернии, потом снял театр на зиму
сначала в Урюпине и Борисоглебске, а за-тем в губернском Тамбове. Вскоре
после 1861 года на-ступили времена, когда помещики проедали выкупные,
полученные за свои имения. Между ними были крупные меценаты, державшие
театры и не жалевшие денег на приглашение лучших сил тогдашней сцены.
Семейства тамбовских дворян, Ознобишиных, Алексеевых и Сати-ных,
покровительствовали театру, а Ил. Ив. Ознобишин был даже автором нескольких
пьес, имевших успех. Князь К. К. Грузинский -- московский актер-любитель,
под псевдонимом Звездочкина, сам держал театр, чередуясь с Г. И.
Григорьевым, когда последний возвращался в Тамбов из своих поездок по мелким
городам, которые он больше любил, чем солидную антрепризу в Тамбове.

Но в Тамбове Григорий Иванович не менял своих привычек. Он жил в
большой квартире при своем театре, и его квартира была вечно уплотнена
бродяжным актер-ским людом. Жили и в бельетаже, и внизу, и даже в двух
подвалах, где спали на пустых ящиках на соломе, иногда с поленом в головах.
В одном из этих подвалов в 1875 году, великим постом, жил и я вместе с
трагиком Волгиным-Кречетовым, поместившись на ящиках как раз под окном,
лежавшим ниже уровня земли. "Переехал" я из этого подвала в соседний только
потому, что рано утром свинья со двора продавила всю раму, которая с
оскол-ками стекла упала на мое ложе, а в разбитое окно к утру намело в
подвал сугроб снега. Потом меня перевел наверх в свою комнату сын Г. И.
Григорьева, Вася, по-мощник режиссера. Ему было лет восемнадцать, он
обла-дал прекрасным небольшим голосом, играл простаков и водевили,
пользовался всеобщей любовью и был кроме того прекрасным помощником
режиссера. Впоследствии, когда он уже был женатым и был в почтенных летах,
до самой смерти его никто иначе не звал, как Вася. Его лю-бил покойный Антон
Павлович Чехов, с которым он часто встречался у меня. Чехов любил слушать
его интересные рассказы из актерского быта, а когда подарил ему с над-писью
свои "Сказки Мельпомены", то Григорьев их пере-плел в дорогой сафьяновый
переплет и всегда носил в кармане. Между прочим, он у меня за ужином дал
сю-жет для "Каштанки" Чехову своим рассказом о тамбов-ском случае с собакой.
Точь-в-точь, как написано у Че-хова. Собственно говоря, Вася Григорьев и был
виновник того, что я поступил на сцену, а значит и того, что я имею
удовольствие писать эти строки.

В 1875 году, когда цирк переезжал из Воронежа в Саратов, я был в
Тамбове в театре на галерке, зашел в соседний с театром актерский ресторан
Пустовалова. Там случилась драка, во время которой какие-то загуляв-шие
базарные торговцы бросились за что-то бить Васю Григорьева и его товарища,
выходного актера Евстигне-ева, которых я и не видал никогда прежде. Я
заступился, избил и выгнал из ресторана буянов.

И в эту ночь я переночевал на ящиках в подвале вместе с Евстигнеевым, а
на другой день был принят выходным актером, и в тот же вечер, измазавшись
сажей, играл негра-невольника без слов в "Хижине дяди Тома".

Спектакль не обошелся без курьезов. Во-первых, на всех заборах были
расклеены афиши с опечаткой. Огром-ными буквами красовалось "Жижина дяди
Тома". Вто-рое-- за час до начала спектакля привели на сцену де-сяток
солдат, которым сделали репетицию. Они изобра-жали негров. Их усадили на пол
у стенки и объяснили, что при входе дяди Тома они должны встать, поклониться
и сказать: "Здравствуйте, дядя Том". Сели, встали перед. Томом, сняли шапки,
поклонились и сказали: "Здравст-вуйте, дядя Том".

Репетиция кончилась. Начался спектакль. Подняли за-навес. Передние ряды
блестели военными мундирами. Негры с вымазанными сажей руками и лицами, в
пари-ках из черной курчавой вязанки сидят у стенки и едят глазами свое
начальство. Сижу с ними и я. Входит дядя Том. Вскакивают негры, вытягиваются
во фронт, ловко снимают парики, принимая их за шапки, и гаркают:

"Здравия желаем, дядя Том". Сажусь с ними и я, конеч-но, не снимая
парика, и едва удерживаюсь от хохота. И самое интересное, что публика ничего
не заметила. Так видно и надо! Но от Григорьева, после акта, досталось кому
следует. Дня через два после этого Вася привел меня наверх к обеду и
представил отцу, наговорив, что я-- образованный человек и служил наездником
в цирке. Григорьев принял меня радушно, подал свою огромную мягкую руку и
сказал:

-- Хотите быть актером-с?Очень, очень хорошо-с. Пожалуйте-с обедать-с.

И указал на стол, где стоял чугун с горячими щами, несколько тарелок,
огромная обливная глиняная чашка и груда деревянных ложек. Прямо на белой
скатерти гора нарезанного хлеба. Григорий Иванович, старый комик Казаков с
женой, глухой суфлер Качевский наливали се-бе щи в отдельные тарелки и ели
серебряными ложками" а мы, все остальные семеро актеров, хлебали из общей
чашки. Потом принесли огромный противень с бараньей ногой, с горой каши, и
все принесенное мы съели.

Когда доедали баранину, отворилась дверь. Вошел огромный, небритый
актер, в какомто рваном выцветшей плаще.

-- Гриша, а я из Харькова,-- загремел страшный бас.

-- А, Волгин, садись рядом. Сейчас тебе щей дадут.

-- А горилки?

-- Вася, принеси ему водки и вели Фросе щей налить. Вася взял большую
чашку и вышел. Общие привет-ствия -- все старые друзья.

-- Значит, в воскресенье мы ставим "Велизария"?

-- А я бы хотел спеть "Неизвестного".

-- "Велизария" будешь. "Аскольдову могилу" в твой бенефис в тот четверг
поставим.

-- Ладно. В Харькове с подлецом Палачом поругался, набил ему его
антрепренерскую морду и ушел.

-- Да! в Грязях Львова-Сусанина встретил. Шампан-ским меня напоил и
обедом угостил и пять золотых чер-вонцев подарил. Заедет в Воронеж к родным,
а через не-делю к тебе приедет. Лупит верхом с Кавказа. В папахе, в бурке.
Черт чертом. Сбруя серебряная.

-- Это откуда еще? -- удивился Григорьев.

-- На Кавказе абреков ограбил. Верно. Золота полны карманы. Шурует.
Служить к тебе едет.

И это были последние слова Волгина. Большой графин водки Волгин
опорожнил скоро. Съел чашку щей и массу каши и баранины. Ел зло, молча, не
слыша слов и не от-вечая на вопросы. А поев, сказал:

-- Спать хочу.

Его поместили на ящиках в подвале.

Заезжал еще проездом из Саратова в Москву актер Докучаев, тот самый, о
котором Сухово-Кобылин гово-рит в "Свадьбе Кречинского": "После докучаевской
треп-ки не жить".

x x x