Чтение 33–й страницы книги ~Затеси~

Какое-то время Филипп Жуковский работает в городской торговле, но не
может найти свою жизненную ячейку в городе, по природе и складу души он --
деревенский мужик, и когда ему предлагают поехать из Красноярска в недалекую
деревню Овсянку, он с радостью соглашается.

В этом доме и сейчас магазин, начал он переходить из рук в руки, потому
как маникюрная в нем торговля происходит: иностранные бутылки, соки, жвачка,
дорогущие предметы обихода. Дожили до того, что соли в магазине не стало,
хлеб перестали привозить, спичек не купишь. Воистину догнали друг друга
город и деревня, сравнялись в беспутстве, разгильдяйстве и
безответственности -- полная смычка города с селом наконец-то произошла, и
хоть плачь от осуществления древней мечты деревенский люд.

И плачут, особенно старухи и старики, которым непосильно подниматься в
гору, в поселок Молодежный за покупками, или ехать на Усть-Ману, а то и в
Дивногорск.

А было, было всеобщее возбуждение в селе и тихий говор собравшегося
возле магазина люда, сидят, пересуживают друг друга, молодежь продергивают,
былые дни и годы вспоминают, и чем ближе к обеду, тем кучней у магазина.

Это значит, с утра пораньше Жуковский уехал на базу. На городскую. База
та где-то на Бугаче, и работают там сплошь дружки-приятели Жуковского, и он
уж непременно привезет товару всякого от дядюшки Якова.

И вот она, долгожданная машина, забренчала, зафырчала, лбом в ворота
уперлась, стоит, радиатором парит. Из кабины выходит сам, усталый, халат на
нем мукой измазан, пахнет от него табаком, конфетами и фруктой. Карандаш,
как всегда, на месте, за ухом.

-- Граждане-товарищи, -- говорит он народу. -- Зря сидите. Домой идите.
Будет разгрузка, распаковка товаров, занос их в магазин, раскладка, то да
се, да и мне надо пообедать -- с утра, как юшковский кобель, -- голодный.
Так что откроюсь не раньше трех-четырех.

-- Да ничЕ, Кузьмич, ничЕ, подождем -- время у нас цело беремя. Может,
помочь?

И никто не расходится, ребятня в щель ворот заглядывает, бабам и дедам
сообщают, чего привезли и в ящиках на склады понесли.

Народ прибывает, напряжение возрастает.

Но вот звякнуло что-то внутри магазина, звякнула шкворина в ставне
окна, и двери открылись -- заходи, народ честной, чем богаты, тем и рады!..

Всякое бывало в жизни Кузьмича. И писали на него, и докладывали, и
комиссии насылали -- одна строже другой. Главное преступление: утаивает
товары, хитрован -- для начальства пасет, на всякий случай бережет. Но
никогда никто не говорил, навета не давал: себе, мол, взял, унес, присвоил.

-- Да он, -- рукой махнет Феня, -- еще и из дому чего-нибудь в лавку
свою уташшыт, метлы, веники, дерюжку под ноги -- это уж непременно унесет.

Помаргивая глубоко сидящими, стеснительными глазами, жаловался Кузьмич:

-- Да я ж, для них жа, для деревенских покупателей и придержу товар:
кому на похороны, кому на свадьбу. У меня завсегда на этот случай все есть,
-- помолчит, отвернется и вздохнет. -- А и комиссия та же: не дай ящик
тушенки, альбо колбаски деликатесной и коньячку -- не отвяжется, понапишет,
магазин запрет, все как есть кишки вымотает...

Сам Жуковский был человек непьющий, если уж в праздник да с гостями
рюмочку замучает, и то как-то не к душе, через силу вроде бы.

А жизнь шла, бежала, и до пенсии дело дошло, но еще долго и не по разу
на день бегал Филипп Кузьмич в магазин -- "помочь девкам", покалякать о
делах торговых, об обороте, плате -- наценках -- ух, он в этих делах знал
толк, за три метра в земь видел.

-- Поедет, бывалоча, на курорт, -- смеется Феня, -- отдохнет-не
отдохнет, мчится в Овсянку на всех парах, а тут девки из магазина со слезами
-- растрата, недочет, на базе омманули. Мы еще и чаю не попьем (так вот
деликатно Феня называет свидание после долгой разлуки), а мой Кузьмич очки
на нос, шшоты на стол -- и пошел считать-пересчитывать. Скоко он их, этих
сикушек от тюрьмы спас -- и сказать невозможно.

Ушел на пенсию Кузьмич, отрешился от торгового дола, спокинул свой
магазин -- и начал расклеиваться, болеть, но все корову, поросенка, домашнюю
птицу держали -- дети и внуки в городе живут, помощь им нужна, понаедут на
выходные полон двор народу. Но трудно стало с сенокосом -- негде скот пасти
-- все удоби, поляны, электротрассы дачами застроены. И нот отчего-то
заболела корова -- лишились главного кормильца, притих двор, и сам Кузьмич
слег, как оказалось, окончательно и навсегда.

Среди лета, в погожий солнечный день провожали односельчане Филиппа
Кузьмича Жуковского в последний путь, и невольно вспоминались мне строки
одного провинциального поэта, и очень мне хотелось, чтоб их прочел не только
тот новоявленный, форсистый бизнесмен, а все, кто еще способен думать о
своей судьбе и конце жизни:

А так ли прошли мои годы?

А много ль осталось прожить?

И мною ли будет народу,

Когда понесут хоронить?..

За гробом сельского продавца, Филиппа Кузьмича Жуковского, шло все
село. И вот уже много дней и месяцев прошло со дня его кончины, а в Овсянке
все еще люди говорят:

-- Пойду к Жуковскому.

Манская грива

В начале века, может, и позднее, на Манской гриве был пожар и огнем
смахнуло с нее всякую растительность. Огонь произошел, скорее всего, от
палов, с помощью которых на Майском перевале деревенские мужики расчищали
земли для пашен.

Во время моего раннего детства, когда дозволено мне было самостоятельно
ходить на Усть-Манскую заимку деда, все уже на Манской гриве отросло,
воскресло и освежилось. Поднялся лес, среди которого там и сям, из травы,
мха и цветов черным дулом целилось сгоревшее когда-то дерево иль выступала,
блестя синей сажей, что вороным крылом, вся в рыжей трухе, в дырках на месте
выгоревших сучков валежина, со всех сторон обросшая земляничником,
костяникой и клубничником. Цветов и ягод в молодом лесу было море. Не знаю,
доводилось ли кому-то видеть покрытую ало-красным ковром земляники гору? Я
видел этакое чудо на Манской гриве.

На горах же, за Королевым логом, образовались пашни, звалось это место
Бетехтинско-Шахматовским улусом. Земли на горе были неважные, намного хуже,
чем на Усть-Манском и Фокинском улусах, где нынче располагается
плодово-ягодный совхоз "Манский", а на месте крестьянских заимок вырос целый
городок дач, принадлежащих в основном престижной публике. Губа у этой
публики не дура -- здесь, с этих земель наши крестьяне меньше тридцати
центнеров зерна с гектара не брали. Овощи здесь не росли, можно сказать,
перли из земли дуром. Девкам и парням фокинского рода из-за тех земель,
следовательно, и "богачества", отбою от женихов и невест не было.

Не знаю, сколько хлеба брали на горах, по-над Манской гривой, однако же
не голодовали, за океан с протянутой рукой не бегали. И красиво же здесь
было, на Бетехтинско- Шахматовском-то улусе! Особенно приглядно делалось на
исходе лета, когда желтые хлеба, как бы выпроставшись из-под зеленого
покрова леса, отделившись от окошенных покосов, уйдя от сочно-цветущих
ложбин, горели, переливались золотом под высоким небом и звон колосьев был
так нежен, что, казалось, они играли на солнечных лучах, будто на тонко
натянутых струнах.

Отдельные великаны-деревья, устоявшие при выжиге тайги, стояли средь
хлебов, завороженно опустив ветви, и на каждом из них, как некое дополнение,
на самой ветреной вершине непременно дремал, окаменев, соколок или коршун.
Всякой птицы тут: перепелки, коростеля, жаворонка, тетеревов -- было так
много, такой тут происходил хор, что, бывало, невольно замедлишь шаги, а
когда дух займется от восторга -- и вовсе остановишься, пораженный дивом и
щедростью природы.

Прежде на Усть-Ману из Овсянки были две дороги: одна, от деревенского
кладбища занявшись, пролегала через Фокинскую речку и затем взнималась в
долгий подъем в гору, звавшийся точно и емко -- "тянигусом"; вторая уходила
по-за деревню, в верхнем ее конце, почти на займище петляла в крутую
каменистую гору, заслоненную тайгой, от того места, где нынче располагается