случае, пока в них не проглядывают пласты, разломы и прочие
геологические характеристики. Живописность меня тоже не
волнует. Я битком набит стихами Ветхого Завета и оттого
поневоле смотрю на человека с этической точки зрения. Вас
интересует, какое отношение имеет одежда человека к его
религии? Вот вы говорите, он не виноват, что у него такое лицо.
Прекрасно, но если он не виноват и в том, что у него такой
замызганный, сальный макинтош, я готов съесть мою шляпу.
Неужели человек не может быть Мессией без того, чтобы не
напялить красную рубашку, какой-нибудь немыслимый халат, синюю
пижаму и черт знает что еще? Да тут и спорить-то, по-моему, не
о чем! Пожалуйста, можете называть меня прямолинейным брюзгой.
Но если человек свихнулся на религии или вегетарианстве, так
будьте уверены, у него и по другим статьям не все дома, -- он
или против вивисекции борется, или питается одними орехами, или
одевается черт знает во что, или марки коллекционирует, а в
придачу оказывается, что он еще и развратник. Разве вы никогда
этого не замечали? И почему он такой грязный? В чем связь между
грязью и благочестием? Что, оба качества восходят к далеким
предкам и одно волочет за собой другое? Когда я вижу подобное
существо, мне хочется разрубить его на части. Агаг, мистер
Херд, Агаг! Нужно будет как-нибудь сходить, взглянуть на этот
экземпляр еще раз, такое не каждый день увидишь. Это живое
ископаемое -- постплейстоцен.
отошли на несколько шагов.
Учителю. Лунный свет еще заливал землю, мигали и потрескивали
фонарики. Некоторые потухли, оставив темные провалы в световой
стене. Из гостей многие ушли, не потрудившись проститься с
хозяином; он любил, чтобы гости чувствовали себя как дома и
покидали его "по-французски", когда захотят, -- или "а
l'anglaise(20)", как называют это французы. Сад почти опустел.
Великая тишь опустилась на его тропы и заросли. Откуда-то
издали долетало громкое пенье кутил, никак не желавших
расстаться с праздником; внезапно его прервал жуткий треск и
взрыв смеха. Это повалился один из столов.
возвысившего голос, дабы подчеркнуть то, что он,в лучшей своей
манере втолковывал графу:
трамплин. И ему все равно не выдумать ничего лучше, чем вот
этот чистый, беспримесный византизм. Хотя я предпочитаю
называть его кретинизмом. Возьмите Православную церковь.
Хранилище апокалиптических бредней, к которым невозможно
относиться серьезно. Бредней наилучшего сорта -- бредней, не
допускающих компромисса. Вот об этом я и говорю. Выморочная,
выхолащивающая вера этих людей создает трамплин для скачка в
чистую стихию мышления, намного превосходящий все, что способна
предложить Англиканская церковь, чьи достойные какой-нибудь
полудевы уступки здравому смыслу дают соблазнительное прибежище
тем, кто в интеллектуальном смысле попросту слаб в коленках. Я
выражаюсь достаточно ясно? А то меня мучает адская жажда.
трамплин гораздо лучше английского. Странно лишь, что русский
не прыгает, между тем как англичанин прыгает и довольно часто.
Ну, что делать! Без дураков мы бы не выжили.
такой приятный человек! "Достойные какой-нибудь полудевы
уступки здравому смыслу": что он хотел этим сказать? Неужели
его церковь и впрямь повинна в чем-то подобным?
он.
с места. На складках замызганной домодельной шерсти по-прежнему
покоились, напоминая морскую звезду, ладони; по-прежнему
вперялись во что-то, лежащее за пределами зеленой беседки,
глаза; лицо по-прежнему оставалось маской безмятежного
слабоумия.
повернулась в сторону телохранителей.
Красножабкин, в эту минуту провожавший госпожу Стейнлин на ее
виллу, -- тут же подскочили к Учителю и вывели его,
поддерживаемого двумя облеченными апостольским чином девами,
известными, соответственно, под именами "Золотая рыбка" и
"Наливное яблочко", прочь из зеленого укрытия в пустынный,
освещенный луной сад. Учитель грузно опирался на руку одной из
дев, с бесцветных губ его слетали сварливые, почти
членораздельные звуки. Казалось, он вот-вот заговорит, обуянный
потребностью облечь в слова некую истину, слишком глубокую для
понимания ее человеком.
Что-нибудь насчет Человеко-Бога.
притчей во языцех. Однако всякому терпению...
подразделяют ее на пять явственно очерченных периодов:
послушнический, полемический, политический, период просветления
и период изгнания.
выгнанным из-под отеческого крова вследствие укоренившейся в
нем привычки к праздношатанию и прочих не поддававшихся
исправлению пороков, он принял постриг в расположенном
невдалеке от Казани монастыре. Если не считать случайных
провинностей, на которые его толкала молодая горячность и за
которые к нему применялись суровые дисциплинарные меры, он,
судя по всему, достаточно ревностно исполнял монашеские
обязанности. Было, впрочем, замечено, что с течением лет он
стал проявлять неуместный интерес к тонкостям вероучения. Он
вел чрезмерно вольные разговоры и вечно с кем-нибудь спорил. Не
умея ни читать, ни писать, он развил в себе изумительную
память, позволявшую ему помнить все, что он когда-либо слышал,
и всех, кого когда-либо видел, -- и пользовался этой своей
способностью в самое неподобающее время. Обнаружив склонность к
перекорам и непокорству, он провозглашал, будто многое в
устройстве Святой Русской Церкви следует переменить и
осовременить. Людям, утверждал он, нужен Новый Иерусалим. Одна
из бурных перебранок с настоятелем по поводу личных свойств
Духа Святого завершилась для старика переломом челюсти, а для
молодого человека -- изгнанием из монастыря. Наступил
полемический период. В целом насельники монастыря были рады,
что никогда больше его не увидят, -- в особенности
отец-настоятель.
верстах в пятнадцати от Москвы. Поскольку настоятель не решился
предать гласности истинные обстоятельства, при которых ему
сокрушили челюсть, о молодом человеке распространилась
определенного толка слава -- слава чистого помыслами, но
непонятого преобразователя веры. К нему стали стекаться
последователи, которых насчитывалось поначалу не более двадцати
человек. Эти ученики, писать, как и он, не гораздые, не
оставили нам свидетельств о том, что происходило во время их
продолжительных прений. С определенностью можно сказать лишь,
что именно тогда он приступил к выработке канонов Исправленной
Церкви. Приверженцам ее полагалось жить подаянием, не покрывать
голов и носить красные рубахи -- подобно христианам древних
времен. Обаяние этих простых установлений, распространяясь
повсеместно, привлекло к нему новых сторонников. Среди них
появились теперь и образованные люди, собравшие его изречения в
"Златую Книгу". Он решил ограничить число учеников
шестьюдесятью тремя и назвать их "Белыми Коровками". Будучи
спрошенным, почему он избрал такое прозвание, он отвечал, что
коровки -- скоты чистые и полезные, без коих человеку жить
невозможно, и ученики его таковы ж. Сквозившее в его речах
врожденное здравомыслие, много способствовало росту его славы.
Кроме того, примерно в это же время он принялся пророчествовать
и надолго впадать в отрешенное, неподвижное самосозерцание. Под
конец одного такого приступа, после того, как он не вкушал ни
питья, ни пищи в течение трех с половиной часов, он изрек
нечто, ставшее впоследствии известным как Первое Откровение.
Сводилось оно к следующему: "Человеко-Бог это Человеко-Бог, а
не Бого-Человек". Будучи спрошенным, как он дошел до такой
великой мысли, он отвечал, что она сама на него снизошла. Шум,
поднявшийся в связи с этим продерзостным изречением, -- кое-кто
Сертаков Виталий
Шидловский Дмитрий
Лукин Евгений
Прозоров Александр
Андреев Николай
Прозоров Александр