Чтение 33–й страницы книги ~Сорок пять~

Да не посетуют на нас те из читателей, которые из склонности своей к
чудесному поверили бы, что мы возымели дерзость ввести в свое повествование
призрак. Шико был существом из плоти и крови. Высказав, по своему
обыкновению под видом насмешек и шуток, всю ту правду, которую ему хотелось
довести до сведения короля, он покинул дворец.

Вот как сложилась его судьба.

После смерти друзей короля, после того, как начались смуты и заговоры,
возбуждаемые Гизами, Шико призадумался.

Храбрый, как хорошо известно читателю, и беспечный, он тем не менее
весьма дорожил жизнью: она забавляла его, как забавляет все избранные
натуры.

В этом мире одни дураки скучают и ищут развлечений на том свете.

Однако же после некой забавы, о которой нами было упомянуто, он решил,
что покровительство короля вряд ли спасет его от мщения со стороны г-на де
Майена. Со свойственным ему философским практицизмом он полагал, что, если
уж в этом мире нечто физически свершилось, возврата к прежнему быть не может
и что поэтому никакие алебарды и никакие трибуналы короля Франции не зачинят
даже ничтожнейшей прорехи, сделанной в его куртке кинжалом г-на де Майена.

Он и принял соответствующее решение, как человек, которому к тому же
надоела роль шута и который все время стремится играть вполне серьезную
роль, надоело и фамильярное обращение короля - времена наступили такие, что
именно оно-то и грозило ему верной гибелью.

Он поэтому начал с того, что постарался, насколько было возможно,
увеличить расстояние между своей шкурой и шпагой г-на де Майена.

Осуществляя это намерение, он отправился в Бон с тройной целью - покинуть
Париж, обнять своего друга Горанфло и попробовать пресловутого вина розлива
1550 года, о котором шла речь в письме, завершающем наше повествование
"Графиня де Монсоро".

Надо сказать, что мера эта оказалась вполне действенной: месяца через два
Шико заметил, что он толстеет не по дням, а по часам и что одного этого
достаточно, чтобы он стал неузнаваем. Но заметил он также, что, толстея,
уподобляется Горанфло гораздо больше, чем это пристало бы человеку с
головой.

И дух возобладал над плотью.

Осушив несколько сот бутылок знаменитого вина 1550 года и поглотив
двадцать два тома, составлявших монастырскую библиотеку, откуда априори
почерпнул латинское изречение; "Bonum vinum laetificat cor hominis"1 <1
Доброе вино веселит сердце человека (лат.)>, Шико почувствовал великую
тяжесть в желудке и великую пустоту в голове.

"Можно, конечно, было бы постричься в монахи, - подумал он. - Но у
Горанфло я буду уж слишком по-хозяйски распоряжаться, а в других аббатствах
- недостаточно. Конечно, ряса навсегда укроет меня от глаз господина де
Майена, но, клянусь всеми чертями, - есть же, кроме самых обычных способов,
и другие: поразмыслим. В другой латинской книжке - правда, не из библиотеки
Горанфло, я прочитал: "Quaere et invenies" 1 <1 Ищи и придумаешь (лат.)>.

Шико стал размышлять, и вот что пришло ему в голову.

Для того времени мысль была довольно новая.

Он доверился Горанфло и попросил его написать королю: письмо продиктовал
он сам.

Горанфло, хоть это и далось ему нелегко, все же под конец написал, что
Шико удалился к нему в монастырь, что, вынужденный расстаться со своим
повелителем, когда тот помирился с г-ном де Майеном, он с горя заболел,
пытался бороться с болезнями, кое-как развлекаясь, но горе оказалось
сильнее, и в конце концов он скончался.

Со своей стороны и Шико написал королю.

Письмо его, датированное 1580 годом, разделено было на пять абзацев.

Предполагалось, что между каждым абзацем протекал один день и что каждый
из них свидетельствовал о дальнейшем развитии болезни.

Первый был начертан и подписан рукою довольно твердой.

Во втором почерк был неуверенный, а подпись, хотя еще разборчивая,
представляла собой каракули.

Под третьим стояло Шик...

Под четвертым Ши...

И наконец, под пятым Ш и клякса.

Эта клякса, поставленная умирающим, произвела на короля самое тягостное
впечатление.

Вот почему он принял Шико за явившуюся ему тень.

Можно было бы привести здесь письмо Шико, но, как сказали бы мы сейчас,
Шико был человек эксцентричный, а так как стиль - это человек, эпистолярный
стиль Шико был настолько эксцентричен, что мы не решаемся привести здесь это
письмо, какого бы эффекта от него ни ожидали.

Но его можно найти в мемуарах л'Этуаля. Оно датировано, как мы уже
говорили, 1580 годом, "годом великого распутства", - добавляет Шико.

В конце этого письма, дабы интерес к нему Генриха не остывал, Горанфло
добавлял, что после смерти Шико бонский монастырь ему опротивел и что он
предпочитал бы перебраться в Париж.

Именно этот постскриптум Шико было особенно трудно вырвать из пальцев
Горанфло.

Ибо Горанфло, подобно Панургу, как раз отлично чувствовал себя в Боне.

Он жалобно возражал Шико, что когда вино не сам разливаешь, к нему всегда
подмешивают воду.

Но Шико обещал достойному приору, что ежегодно сам будет ездить и
заготовлять для него и романею, и вольнэ, и шамбертен. Признавая
превосходство Шико и в данном деле, как и во многом другом, Горанфло уступил
настояниям друга.

В ответ на послание Горанфло и на прощальные строки Шико король
собственноручно написал:

"Господин настоятель, поручаю Вам совершить в какой-нибудь поэтичной
местности святое погребение бедного Шико, о котором я скорблю всей душой,
ибо он был не только преданным моим другом, но и дворянином довольно
хорошего происхождения, хотя сам не ведал своей родословной дальше
прапрадеда.

На могиле его Вы посадите цветы и выберете для нее солнечный уголок:
будучи южанином, он очень любил солнце. Что касается Вас, чью скорбь я тем
более уважаю, что она разделяется мною самим, то Вы, согласно выраженному
Вами желанию, покинете Бонскую обитель. Мне слишком нужны здесь в Париже
преданные люди и добрые клирики, чтобы я держал Вас в отдалении. Поэтому я
назначаю Вас приором аббатства св. Иакова, расположенного в Париже у
Сент-Антуанских ворот: наш бедный друг особенно любил этот квартал.

Сердечно благосклонный к Вам Генрих - с просьбой не забывать его в Ваших
святых молитвах".

Легко представить себе, как расширились от изумления глаза приора при
получении подобного автографа, целиком написанного королевской рукой, как
восхитился он гениальной изобретательностью Шико и как стремительно бросился
навстречу ожидающим его почестям.

Ибо читатель может это припомнить - честолюбие и ранее пускало своп
цепкие ростки в сердце Горанфло: личное имя его всегда было Модест 1 <1
Модест (modestus) по-латыни - скромный>, но, сделавшись бонским настоятелем,
он стал зваться дом Модест Горанфло.

Все свершилось согласно желанию как короля, так и Шико.

Связка терновника, и материально и аллегорически представляющая тело
покойника, была зарыта на освещенном солнцем месте, среди цветов, под пышной
виноградной лозой. Затем умерший и символически погребенный Шико помог
Горанфло перебраться в Париж.

Дом Модест с великой пышностью водворился в качестве настоятеля в
монастыре св. Иакова.

Шико под покровом ночи перебрался в Париж.

У ворот Бюсси он за триста экю приобрел домик. Когда ему хотелось
проведать Горанфло, он пользовался одной из трех дорог: самой короткой -
через город, самой поэтической - по берегу реки, наконец, той, что шла вдоль
крепостных стен Парижа и являлась наиболее безопасной.

Но, будучи мечтателем, Шико почти всегда выбирал прибрежную дорогу. В то
время река Сена еще не была зажата между каменными стенами, волны, как
говорит поэт, лобзали ее широкие берега, и жители города не раз могли видеть
на этих берегах длинный вырисовывающийся в лунном сиянии силуэт Шико.

Устроившись на новом месте и переменив имя, Шико позаботился также об
изменении своей внешности. Звался он, как мы уже знаем, Робером Брике и при
ходьбе немного наклонялся вперед. Вдобавок прошло лет пять-шесть, для него
довольно тревожных, и от этого он почти облысел, так что его прежняя
курчавая черная шевелюра отступила, словно море во время отлива, от лба к
затылку.

Ко всему, как мы уже говорили, он изощрился в свойственном древним мимам
искусстве изменять умелыми подергиваниями лицевых мускулов и выражение и
черты лица.

Благодаря столь усердным стараниям Шико даже при ярком свете становился,
если ему не лень было потрудиться, настоящим Робером Брике, то есть
человеком, у которого рот раздвигался до ушей, нос доходил до подбородка, а
глаза ужасающим образом косили. Всего этого он достигал без неестественного
гримасничания, а любители перемен в подобной игре мускулами находили даже
известную прелесть, ибо лицо его, длинное, острое, с тонкими чертами,
превращалось в широкое, расплывшееся, тупое и невыразительное. Лишь своих
длинных рук и длиннющих ног Шико не был в состоянии укоротить. Но, будучи
весьма изобретательным, он, как мы уже упоминали, сгорбил спину, отчего руки
его стали почти такой же длины, как ноги.

Кроме этих упражнений лицевых мускулов, он прибег еще к одной
предосторожности - ни с кем не завязывал близкого знакомства. И правда - как
ни владел своим телом Шико, он все же не в состоянии был вечно сохранять