Чтение 33–й страницы книги ~Алмазный мой венец~

о древнем походе о верноподданном солнца самосвободном народе"...

Многие из нас именно так моделировали эпоху.

Мы с будетлянином питались молоком, которое пили из большой китайской вазы, так
как другой посуды в этой бывшей барской квартире не было, и заедали его черным
хлебом.
Председатель земного шара не выражал никакого неудовольствия своим нищенским
положением. Он благостно улыбался, как немного подвыпивший священнослужитель, и
читал, читал, читал стихи, вытаскивая их из наволочки, которую всюду носил с
собой, словно эти обрывки бумаги, исписанные детским почерком, были бочоночками
лото.
Он показывал мне свои "доски судьбы" - большие листы, где были напечатаны
математические непонятные формулы и хронологические выкладки, предсказывающие
судьбы человечества.
Говорят, он предсказал первую мировую войну и Октябрьскую революцию.
Неизвестно, когда и где он их сумел напечатать, но, вероятно, в Ленинской
библиотеке их можно найти. Мой экземпляр с его дарственной надписью утрачен, как
и многое другое, чему я не придавал значения, надеясь на свою память.

Несомненно, он был сумасшедшим. Но ведь и Магомет был сумасшедшим. Все гении
более или менее сумасшедшие.

Я был взбешен, что его не издают, и решил повести будетлянина вместе с его
наволочкой, набитой стихами, прямо в Государственное издательство. Он сначала
противился, бормоча с улыбкой, что все равно ничего не выйдет, но потом
согласился, и мы пошли по московским улицам, как два оборванца, или, вернее
сказать, как цыган с медведем. Я черномазый молодой молдаванский цыган, он -
исконно русский пожилой медведь, разве только без кольца в носу и железной цепи.
Он шел в старом широком пиджаке с отвисшими карманами, останавливаясь перед
витринами книжных магазинов и с жадностью рассматривая выставленные книги по
высшей математике и астрономии. Он шевелил губами, как бы произнося неслышные
заклинания на неком древне-славянском диалекте, которые можно было по мимике
попять примерно так:

"О, Даждь-бог, даждь мне денег, дабы мог я купить все эти драгоценные книги, так
необходимые мне для моей поэзии, для моих досок судьбы".

В одном месте на Никитской он не удержался и вошел в букинистический магазин,
где его зверино-зоркие глаза еще с улицы увидели на прилавке "Шарманку" Елены
Гуро и "Садок судей" второй выпуск - одно из самых ранних изданий футуристов,
напечатанное на синеватой оберточной толстой бумаге, посеревшей от времени, в
обложке из обоев с цветочками. Он держал в своих больших лапах "Садок судей",
осторожно перелистывая толстые страницы и любовно поглаживая их.
- Наверное, у вас тоже нет денег? - спросил он меня с некоторой надеждой.
- Увы,- ответил я.
Ему так хотелось иметь эти две книжки! Ну хотя бы одну-"Садок судей", где были,
кажется, впервые напечатаны его стихи. Но на нет и суда нет.
Он еще долго держал в руках книжки, боясь с ними расстаться. Наконец он вышел из
магазина еще более мешковатый, удрученный.
На балконе безвкусного особняка в стиле московского модерна миллионера
Рябушинского против церкви, где венчался Пушкин, ненадолго показалась стройная,
со скрещенными на груди руками фигура Валерия Брюсова, которого я сразу узнал по
известному портрету не то Серова, не то Врубеля. Ромбовидная голова с ежиком
волос. Скуластое лицо, надменная бородка, глаза египетской кошки, как его описал
Андрей Белый. Он еще царствовал в литературе, но уже не имел власти. Время
символизма навсегда прошло, на нем был уже не сюртук с шелковыми лацканами, а
нечто советское, даже, кажется, общепринятая толстовка. Впрочем, не ручаюсь.
Оставив будетлянина в вестибюле внизу на диване, среди множества авторов с
рукописями в руках и строго наказав ему никуда не отлучаться и ждать, я помчался
вверх по широченной, манерно изогнутой лестнице с декадентскими, как бы
оплывшими перилами, украшенными лепными барельефами символических цветов,
полулилиями-полуподсолнечниками, и, несмотря на строгий окрик барышни-
секретарши, ворвался в непотребно огромный кабинет, где за до глупости
громаднейшим письменным столом сидел не Валерий Брюсов, а некто маленький,
ничтожный человечек, наставив на меня черные пики усов.
Профессор!
Терять мне в ту незабвенную пору было нечего, и я, кашляя от скрытого смущения и
отплевываясь, не стесняясь стал резать правду-матку: дескать, вы издаете халтуру
всяких псевдопролетарских примазавшихся бездарностей, недобитых символистов, в
то время как у вас под носом голодает и гибнет величайший поэт современности,
гениальный будетлянин, председатель земного шара, истинный революционер-
реформатор русского языка и так далее.
Я не стеснялся в выражениях, иногда пускал в ход матросский черноморский
фольклор, хотя в глубине души, как все нахалы, ужасно трусил, ожидая, что сейчас
разразится нечто ужасное и меня с позором вышвырнут из кабинета.

Однако человечек с грозными пиками усов (тот самый литературный критик, фамилию
которого Командор так ужасно и, кажется, несправедливо зарифмовал со словом
"погань") оказался довольно симпатичным и даже ласковым. Он стал меня
успокаивать, всплеснул ручками, захлопотал:
- Как! Разве он в Москве? Я не знал. Я думал, что он где-то в Астрахани или
Харькове!
- Он здесь,- сказал я,- сидит внизу, в толпе ваших халтурщиков.
- Так тащите же его поскорее сюда! Он принес свои стихи?
- Да. Целую наволочку.
- Прекрасно! Мы их непременно издадим в первую очередь.
Я бросился вниз, но будетлянина уже не было. Его и след простыл. Он исчез.
Вероятно, в толпе писателей, как и всегда, нашлись его страстные поклонники и
увели его к себе, как недавно увел его к себе и я.
Я бросился на Мыльников переулок. Увы. Комната моя была пуста.
Больше я уже никогда не видел будетлянина.

Потом до Москвы дошла весть, что он умер где-то в глубине России, по которой с
котомкой и посохом странствовал вместе со своим другом, неким художником. Потом
уже стало известно, что оба они пешком брели по дорогам родной, милой их сердцу
русской земли, по ее городам и весям, ночевали где бог послал, иногда под
скупыми северными созвездиями, питались подаянием. Сперва простудился и заболел
воспалением легких художник. Он очень боялся умереть без покаяния. Будетлянин
его утешал:
- Не бойся умереть среди родных просторов. Тебя отпоют ветра.
Художник выздоровел, но умер сам будетлянин, председатель земного шара. И его
"отпели ветра".
...Кажется, он умер от дизентерии.
Впрочем, за достоверность не ручаюсь. Так гласила легенда. Да и вообще вся наша
жизнь в то время была легендой.

Затем на некоторое время в комнату на Мыльниковом переулке вселилась банда
странных, совсем юных поэтов-ничевоков, которые спали вповалку на поду и прыгали
в комнату в окно прямо с улицы, издавая марсианские вопли. Они напечатали
сборник своих сумбурных стихотворений под названием "Собачий ящик", поставив
вместо даты:

"Москва. Хитров рынок. Советская водогрейня".

Один из них носил почему-то котелок.

Хитров рынок был тем самым прибежищем босяков, местом скопления самых
низкопробных московских ночлежек, которые некогда послужили материалом для
Художественного театра при постановке "На дне".
Я еще застал Хитров рынок, сохранившийся в неприкосновенности с дореволюционных
времен.
Помню яркую лунную ночь. Голубое и черное среди опасных закоулков, дряхлых
проходных дворов, полуразрушенных домов, этих ни с чем не сравнимых трущоб,
населенных болезненными людьми в серых лохмотьях, стариками, чахоточными,
базарными проститутками, мелкими рахитичными воришками-домушниками, беспросветно
пьяными, нанюхавшимися кокаина, зеленолицыми, иногда с проваленными носами
сифилитиками. Они ютились в ночлежках на нарах, покрытых вшивой, трухлявой
соломой. Они как тени бродили среди помоек освещенного луною двора и подбирали
какие-то бумажки, принимая их за кредитки.
Это было неописуемо ужасно.
А водогрейня, откуда ничевоки добывали себе бесплатный кипяточек, отбрасывала
черную коленкоровую тень, своего навеса на половину зловещей площади, залитой
голубым лунным светом, куда не отваживалась заглядывать даже милиция. Это была
неуправляемая часть столицы.

Хитров рынок помещался сравнительно недалеко от моих Чистых прудов.
Незадолго до своего конца однажды грустным утром ко мне зашел королевич,
трезвый, тихий, я бы даже сказал благостный - инок, послушник. Только скуфейки
на нем не было.
- Ты знаешь,- негромко сказал он,- не такой уж я пропащий, как обо мне говорят.
Послушай мои последние стихи. Это лучшее, что я написал.
Он подсел ко мне на тахту, как-то по-братски обнял меня одной рукой и,
заглядывая в лицо, стал читать те свои самые последние прелестные стихи, которые
и до сих пор, несмотря на свою неслыханную простоту, или, вернее, именно
вследствие этой простоты, кажутся мне прекрасными до слез.
Всем известны эти стихи, прозрачные и ясные, как маленькие алмазики чистейшей
воды.
Не могу удержаться, чтобы не переписать здесь по памяти: