что бы ему такое сказать. Мне ровно ничего не было известно об этой
супружеской паре, которая верой и правдой служила мне уже двадцать лет.
Наконец, я вспомнил, что их дочь, выданная замуж в Совтер, однажды
приезжала навестить родителей и привезла кролика, за которого Иза не стала
ей платить, так как гостья пила и ела в нашем доме. Не поворачивая головы,
я торопливо произнес:
меня, ответила:
святого Михаила, как раз десять лет будет. Разве вы не помните?
что я нарочно притворяюсь, будто забыл об их несчастье.
как всегда, когда я чем-нибудь бываю смущен и робею, у меня вырвался тихий
смешок, - я не мог подавить этого нелепого смеха. Эрнест сказал обычным
своим тоном: "Кушать подано".
Изы - тени Изы. А вон там прежде сидела Женевьева, дальше - аббат Ардуэн,
а рядом с ним - Гюбер... Я искал глазами стоявший когда-то между окном и
буфетом высокий стульчик Мари, - он после нее служил Янине, а потом дочери
Янины. Я с трудом проглотил несколько кусочков; мне страшен был взгляд
человека, прислуживавшего за столом.
сменявшие друг друга поколения, как море, отступающее в часы отлива,
оставили свои ракушки - альбомы, шкатулочки, дагерротипы, карселевские
кенкеты [масляные лампы]. В горках хранились мертвые безделушки. Со двора
доносился тяжелый стук конских копыт и скрип деревянного пресса для
винограда, работавшего у самого дома. Звуки эти надрывали мне сердце.
"Дети, милые вы мои, почему не приехали?" - жалобно стонал я. Если бы
слуги услышали, они, верно, подумали бы, что кто-то чужой сидит в
гостиной, они не узнали бы моего голоса, не поверили бы, что так говорит
тот негодяй, который, как они думали, притворился, будто ничего не знает о
смерти их дочери. Жена, дети, хозяева и слуги - все, казалось, составили
заговор против моей души и диктовали мне мерзкую мою роль. Я так и застыл
в той злобной позе, какую принудили меня принять. Мой облик соответствовал
образу, созданному их ненавистью ко мне. Экое безумие надеяться, что в
шестьдесят восемь лет я поднимусь против течения и заставлю их увидеть во
мне другого человека! А ведь я именно другой и всегда был другим! Мы же
видим лишь то, что привыкли видеть. Вот я и вас-то не вижу по-настоящему,
бедные мои дети. Будь я помоложе, не так резко определился бы у меня склад
души, не так крепко укоренились бы привычки. Впрочем, я и в молодости вряд
ли мог бы освободиться от злых чар. Сила для этого нужна. Какая сила?
Чья-то помощь нужна. Да, нужен тот, кто поручился бы перед людьми, что я
одержал победу над собой, тот, кому близкие мои поверили бы и увидели бы
меня иным; нужен некий верный свидетель, кто сказал бы правду обо мне,
снял бы с моих плеч мерзкое бремя и возложил его на себя...
не бояться смешных черт, пороков, а главное, людской глупости, нужно
обладать тайной любви, которую мир уже не знает. И пока не откроют вновь
эту тайну, напрасны будут старания изменить условия жизни людей; прежде я
думал, что только из эгоизма я сторонился всех экономических и социальных
проблем. Я был сущим чудовищем, замкнувшимся в своем одиночестве и
равнодушии к людям, - это верно, но у меня было сокровенное чувство,
смутная уверенность, что ничему не помогут революции и внешние перемены в
облике нашего мира, - нет, надо проникнуть в сердце мира. Я ищу того
единственного, кто мог бы одержать такую победу; надо, чтобы сам он был
сердцем человеческих сердец, пылающим средоточием всей их любви. Желание
мое, быть может, уже было молитвой. Еще бы немного, и, пожалуй, я
опустился бы на колени и, облокотившись на кресло, сложил руки, - так
делала в летние вечера Иза, а трое малышей стояли вокруг нее, цепляясь за
ее платье. Возвращаясь с прогулки, я видел их в освещенное окно, старался
приглушить свои шаги и, оставаясь невидимым в темном саду, смотрел на эту
молящуюся группу! "Простершись пред тобой, господи, - вслух говорила Иза,
- возношу тебе благодарение за то, что дал ты мне сердцем познать тебя и
возлюбить..."
пошатываюсь, как будто меня ударили в грудь. Я все думаю о своей жизни,
всматриваюсь в нее. Нет, не поднимешься против течения столь мутного,
грязного потока. Таким я был ужасным человеком, что за всю жизнь у меня не
нашлось ни одного друга. А все же, - говорил я себе, - не потому ли так
случилось, что я никогда не умел надевать личину? Если б все люди ходили
без масок, как я ходил в продолжение полувека, пожалуй, они дивились бы
тому, что очень мало разницы в их нравственном уровне. Ведь если правду
говорить, никто не показывает своего лица, никто! Большинство людей
обезьянничают, рисуются, изображают возвышенные, благородные чувства. Сами
того не ведая, они подражают литературным героям или кому-нибудь другому.
Святые знали, видели, что у людей творится в душе, и потому ненавидели и
презирали себя. Я не внушал бы окружающим отвращения, если б не показывал
им свое нутро так открыто, так обнаженно, без всяких прикрас.
гостиной, натыкаясь на тяжеловесную мебель из палисандрового или красного
дерева, - на увязнувшие в песках обломки прошлого моей семьи. Столько
людей, чьи тела ныне уже истлели, когда-то опирались на эти столики,
сидели в этих креслах, лежали на этих оттоманках. Малыши запачкали своими
башмачками диван, когда забирались на него и, удобно расположившись,
рассматривали картинки в переплетенном комплекте какого-нибудь
иллюстрированного журнала на 1870-й год. Обивка так и осталась темноватой
в тех местах, где ее касались маленькие ножонки. Ветер с воем носится
вокруг дома, метет опавшие листья тополей. Опять позабыли запереть ставни
в одной из спален.
19
вперед по аллеям сада, как бродила когда-то Иза, с беспокойством поджидая
запоздавших детей. "Что случилось? - думал я. - Поссорились они? Заболел
кто-нибудь?" Я "ужасно расстраивался". По части придумывания всяких
страхов я оказался таким же мастером, как Иза, и все не мог отогнать
черные мысли. Я долго блуждал среди виноградников, ничего не видя, ничего
не замечая, как это свойственно человеку, когда его гложет забота, но
помнится, от моего внимания не ускользала перемена, происшедшая во мне. Я
даже был доволен своей тревогой. В тумане гулко разносились все звуки,
долину было слышно, но не видно. По длинным полосам виноградника
разлетелись трясогузки и перепелки, осаждая еще не подгнившие гроздья. Люк
в детстве любил эти утренние часы ранней осени...
Парижа, не успокоило меня. Он писал, что ему неожиданно пришлось выехать
по срочному делу: довольно серьезные неприятности, о которых он расскажет
по возвращении, вернуться же он собирается послезавтра. Я думал, что у
него какие-нибудь осложнения со стороны финансовой инспекции, - может
быть, он позволил себе что-нибудь незаконное.
взял билет в Бордо, хотя обещал детям никогда не ездить один. Женевьева
жила теперь в нашем старом доме. Я столкнулся с ней в передней - она
прощалась с каким-то незнакомым мне человеком: вероятно, с доктором.
похорон Изы. Я вздохнул с облегчением, узнав, что речь идет о бегстве
Фили, - я опасался более страшного несчастья. Оказалось, что Фили бежал с
женщиной, которая "держит его крепко", и что произошла ужасная сцена
объяснения с Яниной; он был крайне жесток и не оставил жене никакой
надежды. Бедняжка Янина сейчас в полной прострации, и ее состояние
беспокоит доктора. Альфред и Гюбер догнали беглеца в Париже. Только что
пришла телеграмма, из которой ясно, что они ничего не добились.
Разумеется, мы были осторожны и никакого капитала им не выделили, но ренту
назначили очень солидную. А Янина-то! Боже мой, какая слабохарактерность!
Он умел добиться от нее всего, решительно всего! Подумать только! Прежде
он грозился бросить ее из-за того, что ты, папа, нам ничего не оставишь,
но ведь удрал он не тогда, а теперь, когда ты отдал нам все свое
состояние. Как ты это объяснишь?
меня, широко раскрыв глаза. Потом прижалась к батарее и стала зябко
потирать руки.
Велар. Особа не первой молодости и видавшая виды. Какое там богатство!
Едва на жизнь зарабатывает. Ну, как ты это объяснишь? - повторила она.
Янина. Она вышла в халате и подставила мне лоб для поцелуя. На мой взгляд,
она не похудела, но в ее тяжеловесном, лишенном изящества облике отчаяние
стерло черты, которые я терпеть не мог: это жалкое создание, прежде такое
жеманное, неестественное, сбросило с себя все наносное и стало совсем
простым. На нее падал жесткий свет люстры, но она даже не прищурила глаза.
Она сказала только одно: "Вы уже знаете?" - и села на шезлонг. Слышала ли
Мережковский Дмитрий
Андреев Николай
Афанасьев Роман
Андреев Николай
Лукин Евгений
Акунин Борис