Чтение 33–й страницы книги ~Норвежский лес~

Когда я открыл глаза, было такое ощущение, будто я продолжаю смотреть
какой-то эпизод своего сна. Комната была тускло освещена лунным светом. Я
непроизвольно глянул на пол и поискал на нем куски железа в виде птиц, но
там ничего подобного, конечно, не было. Лишь Наоко безмолвно сидела на
диване у меня в ногах, устремив взгляд в окно.
Она сидела, подтянув колени к груди и положив на них подбородок, как
голодная сирота. Я поискал свои наручные часы, чтобы узнать, сколько
времени, но у изголовья, где я их положил, их не было. Глядя на лунный
свет, я прикинул, что было где-то два или три часа ночи.
Пить хотелось ужасно, но я решил тихонько понаблюдать за ней. На ней было
то же небесного цвета одеяние вроде халата, на голове была все та же
заколка в виде бабочки. Благодаря этому ее прекрасный лоб ясно
высвечивался лунным светом. Я удивился. Ведь до этого, перед сном, она
была без заколки.
Она сидела так, не шелохнувшись. Она была похожа на маленькое животное,
привлеченное среди ночи светом луны. Свет луны падал под таким углом, что
тень от ее губ была значительной величины. Эта легкоранимая тень чуть
заметно подрагивала то ли от биения ее сердца, то ли от ее душевных
переживаний. Точно она что-то беззвучно говорила, обращаясь к темноте ночи.
Я сглотнул слюну, пытаясь справиться с жаждой. В ночном безмолвии этот
звук раздался невероятно громко. Точно этот звук был каким-то сигналом для
нее, она тут же встала, тихо подошла, шурша одеждой, к моему изголовью,
стала на колени и посмотрела мне в глаза.
Я тоже посмотрел ей в глаза, но ее глаза ничего не говорили. Глаза были
такие ясные, что в них, казалось, вот-вот отразится какой-то потусторонний
мир, но сколько я ни глядел, разглядеть в них ничего не удавалось. Наши
лица разделяло не более тридцати сантиметров, но она казалась удаленной на
несколько световых лет.
Я протянул к ней руку, она попятилась от нее. Губы ее слегка дрожали.
Затем она подняла руки и начала медленно расстегивать пуговицы халата.
Всего пуговиц было семь.
Я смотрел, как ее тонкие прекрасные пальцы по порядку расстегивают их,
точно на продолжение своего сна. Расстегнув все семь белых пуговиц, она
скинула халат, позволив ему соскользнуть к ее бедрам, точно насекомое,
избавляющееся от старой оболочки, и осталась совершенно обнаженная.
Под халатом у нее ничего не было. На теле у нее была лишь заколка в виде
бабочки. Скинув халат, она смотрела на меня, не поднимаясь с коленей.
Освещенное лунным светом ее обнаженное тело было блестящим и беззащитным,
точно плоть новорожденного младенца.
Стоило ей пошевелиться - даже если движение было совсем ничтожным - и
освещенная лунным светом часть ее тела чуть заметно смещалась, и форма
тени, окрашивающей ее тело, менялась. Тени от ее округлых вздымающихся
грудей и маленьких сосков, тень во впадинке пупка и на талии, тень от
волос на ее лобке, точно вылепленная из крупных зерен - все это менялось,
точно спокойная поверхность озера под набегающей рябью.
Отчего ее тело такое совершенное, подумал я. Когда успела она обзавестись
таким совершенным телом? Куда делось то тело, которое обнимал я в ту
весеннюю ночь?
Когда в ту ночь я нежно снимал одежду с не перестававшей плакать Наоко, ее
тело оставляло у меня лишь ощущение присутствовавшего где-то в нем
несовершенства. Грудь казалась твердой, соски были похожи на какие-то
неуместные наросты, спина была неестественно напряжена.
Конечно, она была прекрасной девушкой, и тело ее было привлекательным. Оно
возбуждало мою плоть и с огромной силой влекло меня. Но обнимая ее
обнаженное тело, лаская и целуя его, я весь был охвачен ощущением его
несовершенства и незрелости.
Я хотел обнять Наоко и сказать ей так. Я сейчас занимаюсь с тобой сексом.
Я сейчас вхожу в твое тело. Но на самом деле это ничего не значит. Никаких
проблем тут нет. Это просто слияние плоти. Мы разговариваем сейчас с тобой
о том, о чем можно говорить только прикосновениями к несовершенной плоти
друг друга. Мы всего лишь делимся друг с другом своим несовершенством.
Но сказать такие вещи словами я, конечно, не мог. Я просто крепко обнимал
ее, ничего не говоря. Обнимая ее, я ощущал скребущее прикосновение чего-то
чужеродного у нее внутри, точно оставшегося там, так и не прижившись
окончательно. Это прикосновение вызывало во мне приступ любви, возбуждая
меня со страшной силой.
Но плоть ее, сидящей сейчас передо мной, была совсем иной. Мне подумалось,
что это совершенное тело родилось сейчас под светом луны, претерпев перед
этим множество изменений.
Сперва до или после смерти Кидзуки ее полуоформившаяся девичья плоть была
сброшена, а затем ей была дана зрелая плоть. Тело Наоко было настолько
прекрасным и совершенным, что я не ощущал даже сексуального возбуждения.
Просто без конца хотелось смотреть на тени, отбрасываемые ее округлыми
поблескивающими грудями, тени на ее животе, приподнимавшемся и
опускавшемся при каждом вздохе, тень от нежных черных волосков пониже.
Она сидела, открыв моим глазам свое обнаженное тело, кажется, минут пять
или шесть. Спустя какое-то время она опять надела халат, застегнула
пуговицы одну за другой сверху вниз. Застегнув все пуговицы, она
поднялась, тихо открыла дверь спальни и скрылась за ней.
Я довольно долго лежал, свернувшись калачиком на диване, потом передумал,
вылез из постели, подобрал свалившиеся на пол часы и посмотрел на них под
светом луны. Было три часа сорок минут.
Я сходил на кухню, выпил несколько стаканов воды и вернулся в постель, но
так и не смог заснуть, пока не рассвело, и не исчезло последнее
белоснежное пятнышко из тех, что были разбросаны по всей комнате лучами
лунного света. Когда я наконец уже почти засыпал, ко мне подошла Рэйко и,
слегка похлопывая меня по щеке, сказала : "Утро уже, утро!"
Пока Рэйко убирала мою постель, Наоко на кухне готовила завтрак. Увидев
меня, Наоко улыбнулась и сказала : "Good morning". Я тоже ответил : "Good
morning".
Я какое-то время смотрел, стоя рядом, как Наоко кипятит воду и нарезает
хлеб, напевая что-то себе под нос, но никаких признаков того, что вчера
ночью она сидела передо мной обнаженая, на лице ее не было.
- А глаза-то какие красные! Что это у тебя с ними? - спросила меня Наоко,
разливая кофе.
- Да проснулся ночью... А потом заснуть не смог.
- Мы не храпели? - спросила Рэйко.
- Нет, совсем нет, - ответил я.
- Слава богу, - сказала Наоко.
- Это из гостеприимства, - сказала Рэйко, зевая.
Я сперва подумал, что Наоко ведет себя, словно ничего не произошло, из-за
Рэйко или оттого, что стесняется. Но и после того, как Рэйко ненадолго
вышла из квартиры, никаких перемен в ее поведении не было, и глаза ее
были, как всегда, ясными.
- Как спалось? - спросил я Наоко.
- Спасибо, хорошо, - повседневным тоном ответила Наоко, будто ничего и не
было. На голове у нее с одной стороны была простенькая заколка без
украшений.
Чувство неловкости преследовало меня и во время завтрака. Намазывая масло
на хлеб или очищая скорлупу с яйца, я то и дело поглядывал в сторону
Наоко, пытаясь хоть что-то прочитать на ее лице.
- Ватанабэ, а чего это ты сегодня с утра на меня все смотришь? - шутливо
спросила Наоко.
- Да он влюбился в кого-то, - сказала Рэйко.
- Что, Ватанабэ, влюбился в кого-то? - спросила меня Наоко.
Я ответил, что очень может быть, и тоже засмеялся. Глядя, как
перешучиваются между собой по поводу моих слов две женщины, я ел
бутерброды и запивал их кофе, прекратив думать о том, что произошло вчера
ночью.
Когда мы поели, они сказали, что им надо идти в птичник кормить птиц, и я
решил пойти с ними. Они обе переоделись в рабочие джинсы и рубахи и
обулись в белые сапоги. Птичник находился в месте, похожем на маленький
парк, позади теннисного корта, и там жили самые разные птицы, от кур с
голубями до павлинов и попугаев.
Вокруг по периметру на клумбах росли деревья и стояли скамейки. двое
мужчин, по-видимому, пациенты, собирали опавшую листву с дорожки. Обоим на
вид было лет тридцать или сорок.
Рэйко и Наоко поздоровались с мужчинами, приблизившись к ним. Рэйко
сказала что-то смешное, и мужчины весело рассмеялись. На клумбах во всю
цвели космеи, деревья были ухоженные. Увидев Рэйко, птицы защебетали и
залетали по клеткам.
Они вдвоем зашли в маленькую кладовую сбоку от клетки и вынесли оттуда
мешки с кормом и резиновый шланг. Наоко подсоединила шланг к
водопроводному крану, осторожно, чтобы птицы не вылетели наружу, зашла в
клетку и смыла нечистоты. Потом Рэйко поскребла пол большой щеткой.
Водяные брызги ослепительно сверкали на солнце, павлины, спасаясь от
брызг, метались по клетке. Индюшка искоса смотрела на меня, точно
сварливая старуха, попугай недовольно выкрикивал что-то с прикрепленной
сбоку перекладин и махал крыльями.
Рэйко по-кошачьи замяукала на попугая, тот забился в угол и втянул голову
в плечи, а немного спустя заорал : "Спасибо, идиот, чтоб ты сдох!"
- Ну кто его этому научил? - сказала со вздохом Наоко.
- Не я. Я таким неприличным словам не учу, - сказала Рэйко. И опять
замяукала. На этот раз попугай промолчал.
- Досталось ему от кошки как-то раз, теперь он кошек боится ужасно, -
сказала Рэйко, смеясь.
Закончив уборку, они убрали инструменты и разложили корм по кормушкам.
Индюшка прошлепала по лужам на полу, разбрызгивая воду в разные стороны, и
уткнулась головой в кормушку, самозабвенно продолжая поглощать корм, даже
когда Наоко, подкравшись, шлепнула ее по кобчику.