англичан и австралийцев; они приплясывали, хриплыми голосами орали песни,
а кое-кто уже не держался на ногах, и эта встреча сулила мало приятного.
следила за тобой.
благополучно провести через все преграды и опасности.
он непременно к тебе привяжется, а если пройти мимо, не обращая внимания,
он никогда не тронет.
узкой песчаной кромке берега. Песок был скользкий, и тут уж мне пришлось
поддерживать Пегги. У самой воды она села, сняла с одной ноги коричневую
туфлю и коричневый чулок и сунула ногу в воду.
крещение - любимый обряд.
сказала:
солдатни, и я принял бесстрастно-равнодушное выражение, подражая Пегги; но
только у меня оно было напускное, а у Пегги естественное. Ведь Пегги
всегда было не занимать смелости. Это Пегги подожгла отцовский дом, Пегги
открыто положила свое сердце к ногам Тома, Пегги вылезла в окно из
запертой комнаты - дважды! - чтобы повидать Тома, и Пегги не захотела
солгать человеку, требовавшему от нее правды, хотя знала, что этим губит
себя.
армии; она сдернула ее, тряхнула головой, и языки рыжего пламени
взметнулись во все стороны, лизнув и мое лицо. Это было такое
фантастическое зрелище, что я даже отступил на шаг.
21
Австралийских вооруженных сил повенчал нас - через восемь месяцев и четыре
дня после той встречи в Исмаилии. Венчалась она под своим полным
христианским именем - Маргарет Эйлин Мэри Макгиббон - и после церемонии
сказала мне:
только Пегги.
пожалуйста, не спорь. Эйлин или Мэри - выбирай что хочешь. А Пегги забудь.
еще и еще. Сердце Пегги все еще кровоточило, - быть может, не только из-за
Тома, но из-за всего горя, всех страданий, всех раньше времени
оборвавшихся жизней. Тогда у меня хватило и чуткости, и такта с нею не
спорить, но в последующие годы я не всегда бывал столь же тактичен и,
случалось, выходил из себя, когда она при мне заглядывала в потускневшее
зеркало прошлого, ловя в его глубине отражение одного давно погибшего
юноши, а я так хотел, чтобы она забыла этого юношу, хоть сам и не хотел и
не мог его забыть.
меня так не дотронулся! - запальчиво крикнула она мне как-то, когда
отвлеченный разговор о любви перешел у нас в ссору. - Если бы между мною и
Томом было что-нибудь, кроме самых чистых, самых невинных отношений, я бы
никогда не стала твоей женой. Я бы даже близко к тебе не подошла.
помимо моей воли, и я даже самому себе не решался в этом признаться, если
не считать тех мгновенных подсознательных озарений, которые гасли, не
успев оформиться в мысль. Я тоже был нравственно чист, если на то пошло.
Несколько раз мне казалось, что я влюбился; была, помню, одна шведка в
Финляндии. потом каирская армянка, девушка редкой красоты, потом совсем
еще юная еврейка из Александрии, с такими светлыми-светлыми печальными
глазами. Но все это были иллюзии, которые разлетались при первом же
столкновении с действительностью.
корреспондента часто заставляла меня отлучаться: то я ездил на пограничную
заставу где-нибудь в Западной пустыне, то плавал на военном корабле, то
летал на одном из "бленгеймов", принимавших участие в очередной бомбежке.
И всякий раз, возвращаясь, я заставал Пегги истомившейся от тревожного
ожидания, как будто еще одна смерть могла что-то изменить для нее. Должно
быть, в самом деле _одна_ изменила бы - моя. Так протекал наш роман.
Каюсь, я бряцал на трагической лире без зазрения совести. Я не щадил ее
струн. Отправляясь в очередную поездку, я непременно звонил Пегги по
телефону и сообщал, когда именно уезжай и когда должен вернуться, причем
всегда называл более ранний срок, так, чтобы опоздать, чтобы не вернуться
в срок, чтобы дать себе время погибнуть на дне морском, или в равнодушном
поднебесье, или где-нибудь на холме, одиноко торчащем среди наготы песков.
обрушивался шквал страстных объятий. Казалось, она всем своим существом
цепляется за меня в отчаянном порыве, не находящем разрешения. Нашу любовь
пронизывал страх, что в любую минуту все может быть безжалостно оборвано;
мы все время слышали, как работает счетчик, готовый зарегистрировать новую
катастрофу. Война - лучший стимулятор любви, потому что цена, которую,
может быть, придется заплатить, всегда у вас перед глазами.
после нашего брака Пегги получила приказ вернуться в Австралию. Но я уже
научился бороться с препятствиями такого рода, и я боролся и в конце
концов отстоял ее. Формально она была прикомандирована к гражданскому
госпиталю, но отдавалась работе ровно настолько, насколько этого требовало
ее чувство нравственного долга. Она была слишком поглощена постоянным
страхом за меня. В 1942 году меня перевели в Москву, что для ревностной
католички могло обернуться серьезным испытанием; отсюда, во всяком случае,
пошли наши моральные стычки, самозабвенные и яростные и нерасторжимо
связанные со сложным коловращением мировых судеб вокруг нас. Эйлин не
уступала, не уступал и я. Мы откладывали все прочее (детей, например) до
того времени, когда будет решено, наконец, для чего мы живем. Ни дня не
проходило без страстных споров, в которых должен был определиться для нас
смысл существования; ведь после гибели Тома я добровольно (быть может, по
романтическому складу своей натуры) принял на себя его роль, стремясь
обрести ту же пуританскую твердость духа, ту же веру в достойное служения
будущее, горизонты которого не ограничены религией, работой и семьей.
эксплуатации человека человеком, так же пламенно, как верил в него Том. А
Эйлин под давлением непосредственных ежедневных впечатлений, вытеснявших
тысячи вековых предрассудков (которые, впрочем, вновь одолевали ее по
ночам, когда она без сна лежала в темноте, терзаемая страхом перед самой
собой, своим богом, своей совестью и тем, что ждало ее впереди), - Эйлин
поняла наконец, что ни верой, ни страхом зло победить нельзя, для победы
нужно усилие самих жертв этого зла.
Эйлин больше боится того бога, в которого будто бы перестала верить, чем
когда-то боялась того, в которого верила. И религия тут тоже не играла
роли; просто в нас обоих тлели еще остатки прошлого, обладавшие опасной
взрывчатой силой; они-то и были причиной долголетнего разлада.
между отцом и Томом, между Томом и Пегги, мне кажется, что трудности,
вставшие на первых порах нашего брака, были не случайны и в какой-то мере
заложены в самом происхождении каждого из нас. Австралия - страна со
своеобразной историей; там традиция власти (англичане) столкнулась с
традицией крестьянских бунтов (австралийцы). Пегги и я - естественные
наследники этой истории. Можно представить себе моего отца - в моральном
плане - как одного из тех, кто, вооружаясь Великой хартией вольностей
[Великая хартия вольностей - грамота, подписанная английским королем в
1215 году, которая защищала интересы крупных феодалов; позднее с помощью
этого чисто феодального документа правящие классы капиталистической Англии
проводили также и свою колониальную политику], правил когда-то поселениями
ссыльно-каторжных, а Локки - как свободного человека, вырвавшегося из
далекой тюрьмы, осененной тою же Великой хартией и не пожелавшего вновь
подчиниться порядкам, на которых настаивали его правители.
то тут, пожалуй, следует признать превосходство Локки. Он вел себя как
мужчина. Но он был невежествен, у него было мировоззрение человека
Каменистый Артем
Грабб Джеф
Прозоров Александр
Зыков Виталий
Чернецов Андрей
Плотников Александр