Чтение 33–й страницы книги ~Чеченский блюз~

разорванного гранатой "профессора", красивые чернобровые молодухи, жирная
толстозадая баба, старая кривоногая карга, жалобные, в черных одеждах,
только что присутствовали при казни комбрига. Смотрели из-за своих
занавесок, как комбриг падал на снег, заваливался, получив под лопатку нож.
Верткий чеченец надавливал коленом на его живую хрипящую грудь, ловко
отсекал голову., поосовывал патата и позвонки, хватал за волосы, выливал,
как из горшка, липкую дымную кровь. И бабы смотрели из-за пестрых занавесок,
будто в саду резали барана. Точно так же, как полдня назад они взирали на
убийство мордвина и взводного. Накрывали на стол, ставили тарелки, кувшины с
вином, зная, что во тьме у жаровен спрятаны автоматы. И если Кудрявцев
попадет к ним в плен, эти траурные жалобные бабы, не моргнув, будут смотреть
восхищенными черными глазами, как из Кудрявцева, из его белого дрожащего
тела вырежут мокрый красный лоскут.

Он испытал к ним такую ненависть -- к их мужьям, братьям, женихам, к их
миловидным чернявым детишкам, ко всему их чеченскому роду, -- что палец его
лег на крючок, мушка наложилась на черные рогатки, и он был готов резать их
всех огнем, косить свинцом, превращая в клочки их траурные одежды, их
серьги, их модные шубки и кожаные сапожки.

-- Мочить их, нет, командир? -- угадал его состояние Чиж. Прижал
автомат к косяку, побледнел от нетерпения и злобы.

Женщины начали голосить. Это было похоже на песню, на отрывочные,
размытые ветром звучания. Их голоса напоминали звук ветра в частоколе,
состоящем из тонких дрожащих жердин, где каждая издавала свою тоскливую
дребезжащую ноту. Эти взлетающие и падающие звуки соединялись с криками
ворон в сером небе, возвращались на землю, где лежали убитые и стояла
отсеченная голова комбрига. И казалось, это поют не женщины, а кто-то
невидимый, реющий в облаках/ оплакивающий их всех -- и тех, кто погиб
минувшей ночью среди разорванных танков и броневиков, и тех, кого застрелили
утром на этом талом снегу, и тех, кто еще будет убит в продолжение мутного
холодного дня.

Его ярость прошла, сменилась бессилием и непониманием. Он вспомнил, как
хоронили отца. За фобом, где лежал длинноносый, с фиолетовыми веками отец,
шла соседка Пелагея по прозвищу Пигалица. Причитала, откидывая назад свое
остроклювое птичье лицо, захлебывалась воплем и криком, а потом с силой
падала вниз, почти на гроб, издавая долгий незатихающий стон. И все, кто был
вокруг, начинали тихо всхлипывать и постанывать.

Нечто похожее, не по звукам, а по тоске, по неотвратимости и всеведению
испытал Кудрявцев, слушая бабий чеченский вопль. Его рука вяло, словно от
нее враз отключили всю силу и кровь, соскользнула с цевья автомата.

-- Кудрявцев, выходи без оружия!.. -- заскрежетал и засвистел мегафон.
-- Я тоже пойду без оружия!.. Берем своих и расходимся!.. Не стреляю,
клянусь Аллахом!..

-- Не ходите, товарищ капитан, убьют! -- отговаривал Чиж, видя, как
Кудрявцев ставит к стене автомат и направляется к выходу. -- Обманут,
товарищ капитан!

-- Если что, прикрой, -- сказал Кудрявцев. -- Если меня убьют, мочи
весь их народный хор.

Он пробрался через обломки шкафа в рваный лаз, проломленный
гранатометом. Вышел на свет и почувствовал свою незащищенность, открытость.
Будто упал с плеч каменный панцирь, растворился непробиваемый бронежилет, и
он оказался уязвим, весь на виду, на серо-серебряной площади. Сделал
несколько шагов, удаляясь от кирпичной стены, ступая в треугольник, где
беззвучно и бестелесно трепетали и реяли души убитых, каждая у своей
вершины. Видел, как Исмаил раздвинул та-бунок причитавших женщин,
безоружный, осторожно щупая землю, тоже вошел в треугольник, словно под
ногами у него был не асфальт, а тонкий лед, прикрывавший стремнину.

Кудрявцев медленно приближался к лежащему "профессору", обходя снег в
катышках и клюквинах крови. Казалось, в головах "профессора" ударила по
снегу крылом черно-красная птица, оставила след когтей и маховых перьев.
Лицо "профессора" было содрано наполовину, усы с оторванной губой казались
отклеенными, а мокрые брюки задрались почти до колен, и под ними жалко и
беззащитно открылись стариковские синие подштанники.

Кудрявцев, войдя в треугольник, двинулся не к удаленной вершине, где
холмиком возвышался Филя, а направился в сторону, к комбригу. И пока
приближался, не спускал глаз с головы. Голова туманно и слезно смотрела на
него из-под воздетых бровей. Волосы торчали острыми замерзшими хохолками, а
приоткрытый рот что-то пытался выразить, объяснить Кудрявцеву.

Кудрявцев подошел к голове. Стянул с себя бушлат. Накрыл голову. Она
скрылась от страшного дневного света, успокоилась под непроницаемой жесткой
материей.

Он двинулся дальше. Навстречу ему шел Исмаил, в длинном пальто, в
шелковом шарфе, руки в карманы.

Они сблизились. Остановились. Кудрявцев почувствовал бесшумный удар его
ненависти, которая была столь сильна, что вызвала колебание и вибрацию
воздуха, надавила ему на лоб и глаза. И ответом была ненависть, словно в
груди у Кудрявцева зажегся черно-красный фонарь, рубиновый генератор
ненависти, и лазерный луч жгуче черкнул бронзовый лоб Исмаила.

-- Я тебя, суку, все равно достану! -- негромко сказал Исмаил. -- По
кусочкам буду кожу снимать, слушать, как ты визжишь!

-- Козел вонючий! -- сказал Кудрявцев. -- Я твои козлиные яйца отрежу и
кину собакам! А они сблюют, жрать не станут!

Они стояли друг против друга, яростные, дрожащие, готовые броситься,
схватиться. Бить, рвать, кусать, всаживать когти и зубы. Сразиться насмерть,
как встарь, на глазах двух разделенных ратей, и чья возьмет, кто наступит
ногой на бездыханную грудь соперника, тот и будет хозяином площади, завершит
ночное сражение.

-- Мы вас, свиней, расхерачим из танков! -- сказал Исмаил. -- Ваши
долбаные танки запустим! Посадим туда ваших свиней-танкистов, и они же вас
расхерачат! Вам час жизни остался! -- Он задрал широкий рукав пальто,
посмотрел на золотые часы. -- Танк придет через час! Весь ваш дом
расхерачим!

Они прошли, едва не коснувшись плечами. Стали удаляться, каждый к своей
вершине.

Филя лежал на боку, выгнув тонкую спину, сунув руки между колен, словно
хотел их согреть. Кудрявцев наклонился над ним, тронул ладонью лоб. Так
щупают детей, желая узнать, есть ли у них жар. Лоб был едва теплый. Филя
остывал, но остатки тепла еще хранились в его худом тонком теле.

Кудрявцев поднял его, удивляясь его легкости. Голова откинулась, и
открылась тонкая, в темных жилках шея. Кудрявцев повернулся и понес Филю к
дому, испытывая не боль, не сострадание, а странное изумление -- это он,
Кудрявцев, в свете зимнего дня, в первые часы нового года, несет на руках
убитого.

Они поравнялись с Исмаилом, который нес на руках "профессора". Не
задерживаясь, разошлись. У Кудрявцева не было ненависти, а все то же
изумление.

Кудрявцев внес Филю в дом. Прошел по ступенькам мимо притихшего Чижа.
Положил Филю на пол, на лестничной площадке. Подошедший Таракан нырнул в
квартиру, вынес простыню, накрыл Филю, все его худое длинное тело с торчащим
под простыней острым носом.

Кудрявцев выглянул в окно. С площади в мягкий туман медленно удалялись
чеченцы. Несли своего убитого, обступили его тесной гурьбой. И когда они
скрылись, все еще раздавались едва различимые женские вопли.

Они сидели все вместе в разгромленной стариковской квартире. Женщина по
имени Анна кормила их хлебом, холодной картошкой, медом и смородинным
морсом. Прислонившись к стене, молча смотрела, как жуют солдаты, как
наливает Кудрявцев в стакан розоватую воду. Ее большое, белое,, с легкими
тенями лицо казалось печальным, словно она смотрела, как едят ее голодные
дети.

-- Этот патлатый сказал, что нас раздолбает танк. -- Кудрявцев
прислушивался к звукам на площади. Старался различить среди вороньих криков
рокот танкового двигателя, звякающий хруст гусениц. -- Он сказал, танк
придет через час. Они посадят в него пленных танкистов, и те расстреляют
дом.

-- Неужто свои своих расстреляют? -- спросил Крутой, танковый стрелок,
обращая на Кудрявцева крестьянское в веснушках лицо. -- Неужто такие
найдутся?

-- Они и знать не будут, по ком стреляют. Просто дом! -- объяснил Чиж,
а сам посмотрел на оклеенные обоями стены, сквозь которые влетит фугасный
снаряд. -- Приставят к затылку ствол, и сделаешь, что прикажут!

-- Комбриг не сделал, -- сказал Таракан. Было тихо. Поскрипывали
вороны. Горбился на снегу положенный Кудрявцевым бушлат. На лестничной
площадке под простыней лежал Филя. Женщина все так же печально смотрела.

-- Есть мысля, -- сказал Крутой, морща лоб, утыкая грязный палец в
переносицу, где сходились его пушистые серые брови. -- Есть мысля, товарищ
капитан...

Снаружи послышался нарастающий свист, короткий толчок в стену, гулкий
грохот. Мимо окна вяло пронесло копоть взрыва.

-- В укрытие!.. На лестницу!.. -- рявкнул Кудрявцев, выталкивая из-за
стола солдат, пихая их в коридор. -- На лестницу, говорю! -- грубо крикнул
на женщину, медлившую в дверях.

Еще один свист, и новый, толкнувший стену взрыв. Кудрявцев сбежал по
ступеням к окну, выглянул из-за уступа. Из тумана приближалась, оставляла
дымную трассу граната. Упала перед домом, превратилась в грязно-красный
взрыв. Оставила на снегу рваную выбоину, а в воздухе, похожая на дымного
вставшего человека, держалась копоть.

Невидимые гранатометчики засели в туманных кустах. Оттуда наугад
обстреливали дом. Кудрявцев выставил из-за выступа половину лица,
напряженный, дрожащий в глазнице глаз. Ждал выстрела, чтобы по траектории
гранаты вычислить позицию стрелков.

Из тумана одновременно с хлопком полетела черная, окруженная копотью