Чтение 33–й страницы книги ~Возлюби ближнего своего~

- Ну, а кто сейчас не эмигрант? Кто покупает, тот всегда богаче того, кто вынужден продавать. Ну, а кто из нас покупает?

- Двести франков, - сказал Керн. - Это моя последняя цена.

Леви взял кольцо, снова на него подышал и унес. Керн спрятал деньги и направился к двери. Открыв ее, он услышал позади себя голос Леви:

- Двести пятьдесят. И то только потому, что вы молоды, а я хочу быть благодетелем!

- Двести! - повторил Керн.

- Привет! - попрощался Леви.

- Двести двадцать.

- Двести двадцать пять! И это окончательно и честно. И только потому, что мне нужно платить за помещение.

Керн вернулся и выложил деньги. Леви уложил кольцо в маленькую коробочку.

- Коробочку я вам даю бесплатно... Коробочку и чудесную голубую вату. Вы меня разоряете...

- Получить с меня в полтора раза больше, - проворчал Керн. - Настоящий ростовщик!

Леви пропустил мимо ушей последние слова Керна.

- Поверьте мне, - сказал он дружеским тоном, - что на улице Лапэ, у Картье, такое кольцо стоит все шестьсот. Его настоящая стоимость - триста пятьдесят. На этот раз я говорю честно.

Керн вернулся в отель.

- Рут, - сказал он, стоя в дверях. - Мы успешно двигаемся вперед! Вот, посмотри! Последний из могикан вернулся домой.

Рут открыла коробочку и заглянула в нее.

- Людвиг!.. - прошептала она.

- Бесполезная роскошь - и только, - смущенной скороговоркой пояснил Керн. - Но как говорит Штайнер, такие вещи лучше всего согревают душу. Вот я и хочу это проверить. Ну, а теперь надень его! Сегодня все мы ужинаем в ресторане! Как и все рабочие, получающие жалованье в конце недели.

Было десять часов вечера. Штайнер, Марилл, Рут и Керн сидели в "Матушке Марго". Официанты уже начали сдвигать стулья, мыть пол и чистить его вениками. Кошка у кассы потянулась и спрыгнула вниз. Хозяйка дремала, плотно закутавшись в вязаную кофточку. Лишь изредка она открывала глаза, чтобы посмотреть, все ли в порядке.

- Думаю, что нас уже собираются попросить об уходе, - сказал Штайнер, подзывая официанта. - К тому же уже время. Пора идти к Эдит Розенфельд. Сегодня приехал отец Мориц.

- Отец Мориц? - спросила Рут. - А кто это?

- Отец Мориц - это ветеран эмигрантов, - ответил Штайнер. - Ему уже семьдесят пять, маленькая Рут. Он знает все границы, все города, все отели, все пансионы и частные квартиры, где можно жить, не заявляя об этом в полицию, и тюрьмы пяти государств - очагов культуры. Его зовут Мориц Розенталь, а родом он из Годесберга-на-Рейне.

- В таком случае я его знаю, - заметил Керн. - Переходил с ним однажды границу. Из Чехословакии в Австрию.

- А я из Швейцарии в Италию, - сказал Марилл.

Официант принес счет.

- Я тоже несколько раз переходил с ним границу, - сказал Штайнер. - Нам можно захватить бутылку коньяку с собой? - спросил он официанта. - Курвуазье. Разумеется, по той же цене.

- Минуточку, я спрошу хозяйку.

Официант направился к дремлющей хозяйке. Та приоткрыла один глаз и кивнула. Официант вернулся, достал с полки бутылку и подал ее Штайнеру. Тот сунул ее в боковой карман пальто.

В этот момент входная дверь распахнулась, и в ресторан вошла какая-то призрачная фигура. Хозяйка прикрыла рот рукой, зевнула и открыла оба глаза.

На лицах официантов появилось недовольное выражение.

Вошедший мужчина безмолвно, словно лунатик, прошел через весь зал, в сторону большой жаровни, где над тлеющими углями жарилось несколько курочек.

Мужчина пронзил их рентгеновским взглядом.

- Сколько стоит вот эта? - спросил он у официанта.

- Двадцать шесть франков.

- А эта?

- Двадцать шесть франков.

- Они все стоят по двадцать шесть франков?

- Да.

- Почему же вы не сказали сразу?

- Потому что вы об этом не спрашивали.

Мужчина поднял глаза, и на мгновение в глазах этого лунатика вспыхнул какой-то злобный огонек. Потом он показал на самую крупную курочку.

- Дайте мне вот эту!

Керн подтолкнул Штайнера. Тот уже тоже внимательно следил за происходящим. Уголки его рта вздрагивали.

- С каким гарниром? С салатом, жареным картофелем или рисом? - спросил официант.

- Без всякого гарнира. Гарниром будет нож и вилка! Давайте ее сюда!

- Цыпленок, - прошептал Керн. - Наш старый знакомый - Цыпленок!

Штайнер кивнул.

- Да, это он. Цыпленок из тюрьмы в Вене.

Мужчина уселся за столик, вынул бумажник и пересчитал деньги. Потом сунул его обратно в карман и торжественно развернул салфетку. Перед ним уже красовалась жареная курочка. Мужчина поднял руки, словно священник, приготовляясь к благословению. Глаза его светились от восторга. Он переложил курочку из миски на свою тарелку.

- Не будем ему мешать, - тихо сказал Штайнер и ухмыльнулся. - Эта жареная курочка наверняка досталась ему после больших трудов.

- Напротив, я предлагаю немедленно смыться! - сказал Керн. - Я уже два раза встречался с ним. И оба раза - в тюрьме. Его каждый раз арестовывали в тот момент, когда он собирался есть жареную курочку. Исходя из этого, сюда каждую минуту может нагрянуть полиция.

Штайнер рассмеялся.

- Ну, тогда быстро! Новогодний праздник лучше провести у обделенных судьбой, нежели в префектуре.

Они вышли на улицу. В дверях они еще раз обернулись. Цыпленок как раз оторвал от курочки румяную поджаристую лапку, внимательно посмотрел на нее, - как паломник на гроб господень, - смиренно надкусил ее, а потом начал пожирать ее с непостижимой быстротой и жадностью.

Эдит Розенфельд была маленькой, совершенно седой женщиной шестидесяти шести лет. Она приехала в Париж два года назад, вместе с семью детьми. Шестерых из них она уже определила. Старший сын, врач, уехал на войну в Китай; старшая дочь, филолог из Бонна, получила с помощью комитета беженцев место горничной и уехала в Шотландию; второй сын сдал в Париже государственные экзамены по юриспруденции, но, не найдя практики, устроился официантом в отеле "Карлтон" в Каннах; третий записался в иностранный легион; четвертый уехал в Боливию; вторая дочь жила на апельсиновой плантации в Палестине, Остался только самый младший сын. Комитет помощи беженцам пытался устроить его шофером в Мексике.

Квартира Эдит Розенфельд состояла из двух комнат: большой, где она жила сама, и поменьше - для ее последнего сына Макса Розенфельда, фанатически преданного автомобилям. К тому времени, когда туда пришли Штайнер, Марилл, Керн и Рут, в обеих комнатах уже собралось человек двадцать - все беженцы из Германии. Некоторые имели разрешение на работу, но большинство его не имело. Кто мог, захватил с собой немного выпить. Почти все принесли с собой дешевое французское красное вино. Штайнер и Марилл сидели со своим коньяком, словно два краеугольных камня. Они щедро разливали коньяк направо и налево, чтобы избежать ненужной щепетильности.

Мориц Розенталь пришел в одиннадцать часов. Керн с трудом узнал его. Менее чем за год он, казалось, постарел лет на десять. Лицо его было изжелта-бледным, без единой кровинки; шел он с трудом, опираясь на палку черного дерева с ручкой из слоновой кости.

- Эдит, старая любовь моя! Вот я и снова здесь, - произнес он. - Раньше прийти я не мог. Чувствовал себя очень усталым.

Он нагнулся, чтобы поцеловать ей руку, но у него ничего не получилось. Эдит поднялась - легко, как птичка. Она взяла Морица за руку и поцеловала его в щеку.

- Кажется, я старею, - произнес Мориц Розенталь. - Не могу больше целовать тебе руки. А ты целуешь меня прямо в щеку - и хоть бы что! Да, если бы мне было только семьдесят!

Эдит Розенфельд взглянула на него и улыбнулась. Ей не хотелось показывать ему, что она испугана его жалким видом. А Мориц Розенталь не показывал ей, что догадывается о ее мыслях. Он чувствовал себя спокойно и радостно - он приехал в Париж, чтобы дожить в этом городе свои последние дни.

Мориц Розенталь огляделся.

- Сколько знакомых лиц, - сказал он. - Те, у кого нет своего дома, часто встречаются друг с другом. Странно, но это так... Штайнер, где мы виделись с вами последний раз? В Вене, правильно? А с Мариллом? В Бриссажо, а позднее - в Локарно, когда находились в полиции под арестом, верно?.. Ба! Да здесь и Классман - Шерлок Холмс из Цюриха! Да, память моя еще кое на что годится! Здесь и Вазер! И Брозе! И Керн из Чехии! Майер - друг карабинеров в Палланцо! О, боже ты мой, дети! Куда ушло старое чудесное время?! Теперь уже все не так. Ноги отказываются служить.

Он осторожно сел на стул.

- Откуда вы теперь, отец Мориц? - спросил Штайнер.

- Из Базеля. И скажу вам одно, дети: избегайте Эльзаса! Будьте осторожны в Штрассбурге и избегайте Кольмара. Атмосфера там, как в тюрьме. Матиас Грюневальд и Изенхаймер Альтар ничего не смогли сделать. Три месяца тюрьмы за нелегальный въезд в страну. Любой другой суд осуждает самое большее на пятнадцать дней. А там, если попадешься второй раз, сразу получишь полгода. К тому же и тюрьма - настоящая каторга! Избегайте Кольмара и Эльзаса, дети. Идите через Женеву.

- Как сейчас в Италии? - спросил Классман.

Мориц Розенталь взял рюмку с вином, которую поставила перед ним Эдит Розенфельд. Рука его заметно дрожала, когда он ее поднимал. Ему стало стыдно, и он снова поставил рюмку на стол.

- Италия наводнена немецкими агентами, - сказал он. - Там нам больше нечего делать.

- А в Австрии? - спросил Вазер.

- Австрия и Чехословакия - это ловушки. Франция - вот единственная страна в Европе, где мы еще можем жить. Всеми силами старайтесь удержаться здесь.

- Ты слышал что-нибудь о Мэри Альтман, Мориц? - спросила через какое-то мгновение Эдит Розенфельд. - Последнее время она жила в Милане.

- Сейчас она работает горничной в Амстердаме. А дети ее находятся в Швейцарии, в приюте для эмигрантов. Кажется, в Локарно. А муж - в Бразилии.

- Ты разговаривал с ней?

- Да, незадолго до ее отъезда в Цюрих. Она чувствовала себя очень несчастной. Ведь семья ее оказалась разбросанной по всему свету.

- А вы знаете что-нибудь об Йозефе Фесслере? - спросил Классман. - Он ждал в Цюрихе вида на жительство.

- Фесслер застрелился вместе со своей женой, - ответил Мориц Розенталь таким спокойным тоном, будто рассказывал о разведении пчел. Но на Классмана он не смотрел. Он смотрел на дверь. Классман промолчал. Никто из присутствующих тоже не произнес ни слова. Минуту в комнате царило молчание. Каждый сделал вид, будто ничего не слышал.

- А вы не встречали где-нибудь Йозефа Фридмана? - наконец спросил Брозе.

- Нет, не встречал, но я знаю, что он сидит в тюрьме в Зальцбурге. Его брат вернулся в Германию и, кажется, сидит в исправительном концлагере. - Мориц Розенталь взял обеими руками свою рюмку - осторожно, словно кубок, - и медленно выпил.

- А что сейчас поделывает министр Альтгоф? - спросил Марилл.

- У того дела блестящи. Работает шофером такси в Цюрихе. Имеет разрешение и на жительство, и на работу.

- Ну, еще бы! - произнес коммунист Вазер.

- А Бернштейн?

- Бернштейн - в Австралии. Его отец - в Восточной Африке. Больше всего повезло Максу Мею - он стал ассистентом зубного врача в Бомбее. Разумеется, нелегально, но, тем не менее, он - при деле. Левенштейн сдал в Англии все экзамены на юриста и работает сейчас адвокатом в Палестине. Актер Гансдорф - в государственном театре в Цюрихе. Шторм повесился. Ты знала в Берлине правительственного советника Биндера, Эдит?

- Да.

- Развелся с женой. Чтобы карьера не пострадала. Был женат на одной из Оппенгеймов. А жена его отравилась вместе с двумя детьми.

Мориц Розенталь на минуту задумался.

- Вот приблизительно и все, что я знаю, - сказал он потом. - Остальные продолжают блуждать по странам, но их стало гораздо больше.

Марилл налил себе коньяку. Для этого он использовал стакан, на котором красовалась надпись "Qare de Lyon". Этот стакан был воспоминанием об его первом аресте, и он таскал его повсюду с собой.

- Поучительная хроника! - заметил он, залпом выпив коньяк. - Да здравствует уничтожение личности! У древних греков на первое место ставился ум, в более поздние времена - красота, еще позднее - болезни. А теперь на первое место вышли преступления! История мировой культуры - это история страданий тех людей, кто ее создавал.

Штайнер с ухмылкой посмотрел на него. Марилл в ответ тоже ухмыльнулся. И в этот момент с улицы донесся колокольный звон. Штайнер взглянул на людей, собравшихся в комнате и занесенных сюда ветром судьбы, и поднял свою рюмку.

- Приветствуем тебя, отец Мориц, - сказал он. - Король бродяг, последний потомок Агасфера, вечный эмигрант! Только дьяволу известно, что нам принесет грядущий год! Да здравствуют люди подполья! Пока ты жив - еще ничто не потеряно!

Мориц Розенталь кивнул. Он вытянул свою руку с рюмкой в сторону Штайнера и выпил. В глубине комнаты кто-то рассмеялся. А потом наступила тишина. Все смущенно переглянулись, словно их застали за чем-то непозволительным. На улице трещал фейерверк. Мимо дома с шумом и гудками проезжали такси. На балконе дома напротив мужчина маленького роста, в жилетке, но без пиджака, поджег трубочку с зеленым праздничным порохом. Фасад дома заискрился. Зеленый свет ослепительно засверкал и в комнате Эдит Розенфельд, сразу превратив ее во что-то призрачное и нереальное, словно это уже была не комната в парижском отеле, а каюта затонувшего корабля, глубоко под водой.

Актриса Барбара Клейн сидела в углу за одним из столиков "катакомбы". Было поздно, и помещение освещалось только двумя лампочками над дверью. Она сидела в кресле перед "пальмовым залом", и каждый раз, когда она откидывалась на спинку кресла, листья пальмы, словно окоченевшие руки, касались ее волос. Она вздрагивала от их прикосновения, но у нее не было сил подняться и пересесть в другое место.

Из кухни доносился звон посуды, в репродукторе уныло пиликал аккордеон. "Радио Тулузы, - подумала Барбара Клейн. - Радио Тулузы. Я очень устала и не хочу больше жить... Радио Тулузы..."

"Я не пьяна, - думала она. - Просто мои мысли текут сейчас медленнее. Так же ленивы мухи зимой, когда к ним приближается смерть. Смерть приближается и ко мне, разрастаясь во мне, как щупальца рака, и постепенно поражая все тело. Кто-то дал мне рюмку коньяку. Тот, которого они называют Мариллом, или другой, который потом ушел. Я должна была согреться. И сейчас мне не холодно. Я вообще больше себя не чувствую".

Она продолжала сидеть и видела, словно сквозь стеклянную стену, как к ней кто-то приближался. Наконец он приблизился, и она увидела его явственнее, хотя между ними все еще продолжала оставаться стеклянная стена. Теперь она его узнала. Это был человек, который сидел рядом с ней в комнате Эдит Розенфельд. Сейчас лицо у него было какое-то робкое и расплывчатое. Очки, губы, искривленные в какой-то гримасе, беспокойные руки. Человек хромал, и теперь он уже шел, прихрамывая, через стеклянную стену. Стекло пропустило его и снова закрылось позади него, мягко играя разноцветными бликами, словно водянистое желе.

Прошло какое-то время, прежде чем до нее дошел смысл его слов. Потом она увидела, как он удалился своей хромающей походкой, будто плывя. Затем он снова вернулся и сел рядом с ней, и она пила все, что он ей предлагал, и не чувствовала ничего. Только что-то мягко шумело в ее голове, а сквозь этот шум до нее долетал голос мужчины - слова, бесполезные бессмысленные слова, доносившиеся откуда-то издалека, словно с противоположного берега. А потом внезапно не стало человека рядом с ней - жаждущего, покрытого пятнами и беспокойного. Осталось только что-то жалкое, шевелящееся, бичующее себя, умоляющее; остались только затравленные просящие глаза; остался какой-то зверь, попавшийся в капкан этого стеклянного одиночества, радио Тулузы и ночи под чужим небом.

- Хорошо, - сказала она. - Хорошо...

Она хотела, чтобы он ушел и оставил ее одну - ненадолго, всего на несколько минут, на жалкое мгновение по сравнению с вечностью, уже поджидавшей ее, но он успел подняться, подошел к ней, поклонился и, подняв ее с кресла за руку, увлек за собой. И она пошла вслед за ним сквозь стеклянный туман, поднялась по ватным лестницам со ступеньками-зубами, которые пытались схватить ее за ноги, проходила сквозь какие-то двери, миновала залитые светом участки и, наконец, очутилась в комнате.

Она сидела на своей кровати, и у нее было такое чувство, будто она никогда не сможет с нее подняться. Мыслей не было, но и боли - тоже. Все мысли словно бесшумно упали, как падают в тиши осени созревшие плоды с неподвижного дерева. Она нагнулась, посмотрела на стоптанный коврик, словно надеясь найти эти упавшие мысли, а потом подняла голову и заметила на себе взгляд чужого человека.

Под мягкими бровями были чужие глаза, тонкое чужое лицо, склоненное вперед и похожее на маску. А затем откуда-то издалека пришел холодный страх, трепет и пробуждение - она поняла, что на нее из зеркала смотрело ее собственное лицо.

Она шевельнулась, а потом увидела человека, стоявшего на коленях перед ней в странной и смешной позе и державшего ее за руки.

Она отняла руки.

- Что вам нужно? - громко спросила она. - Что сам от меня нужно?

Человек беспомощно уставился на нее.

- Но ведь вы сами сказали... Вы сказали, что я могу Пойти вместе с вами.

Она снова почувствовала страшную усталость.

- Нет, - сказала она. - Нет...

И снова потекли слова. Слова о несчастье, горе, одиночестве и страданиях. Слишком громкие слова, но разве нашлись бы простые для того немногого, что изнуряло и разрушало Человека? Тут было все: и то, что он завтра должен уехать, и то, что у него никогда не было ни одной женщины, и страх, и недуг, который парализует его, делает робким и смешным - разбитая нога, только нога, - и отчаяние, и надежда, появившаяся как раз сегодня ночью... Ведь она часто бросала на него взгляды, и он подумал...

Разве она смотрела на него? Нет, она этого не помнила. А сейчас она знала только то, что находится в своей комнате и что больше никогда не выйдет из нее. Все же остальное - просто туман, и даже меньше.

- Жизнь покажется мне совершенно другой! - шептал человек у ее ног. - Все, все покажется мне совершенно другим, поймите же меня! Только бы не чувствовать себя выброшенным за борт...

Она ничего не понимала и снова посмотрелась в зеркало. Вот она сидит немного склонившись вперед, актриса Барбара Клейн, двадцати четырех лет, девственно чистая, нетронутая, сохранившая себя для мечты, которая так и не пришла, - стоит сейчас на краю пропасти, растеряв все свои надежды.

Она поднялась с кровати - осторожно, не отрывая глаз от своего отражения в зеркале и улыбаясь ему. На какое-то мгновение в этой улыбке появилось что-то дьявольски-насмешливое, и она сказала усталым голосом:

- Хорошо... Хорошо... Я согласна.

Человек сразу замолчал и уставился на нее, не веря ее словам. Но ее это мало интересовало. Внезапно одежда ее показалась ей очень тяжелой. Она сковывала ее, как панцирь. Она сбросила все, сбросила тяжелые туфли и упала на кровать, даже не в силах удержать свое тяжелое тело. И кровать начала расти, достигла огромных размеров и приняла ее в свои объятия - белая мягкая могила...

Она услышала, как щелкнул выключатель, а потом послышался шорох снимаемой одежды. Она с трудом открыла глаза. Было темно.

- Свет! - выдавила она, уткнувшись головой в подушку. - Свет должен гореть!

- Минутку! Подождите минутку! - поспешно и смущенно выдавил мужчина. - Это только... Надеюсь, вы понимаете...

- Свет должен гореть! - повторила она.

- Да, конечно... Сейчас... Только...

- Потом долго будет темно... - пробормотала она.

- Да, да, конечно! Зимние ночи очень длинные.

Она услышала щелканье выключателя. На ее закрытых веках вновь появился свет - нежный розовый свет. А потом она почувствовала рядом с собой другое тело. На секунду она вся напряглась, потом расслабла. "Это тоже мимолетно, - подумала она. - Как и все остальное..."

Она медленно открыла глаза. Перед ее кроватью стоял человек, которого она не знала. Она вспомнила, что видела его беспокойным, жалким и просящим, но сейчас у него было разгоряченное открытое лицо, сияющее нежностью и счастьем.

Мгновение она смотрела на него.

- А теперь вы должны уйти, - сказала она. - Пожалуйста, уходите...

Человек шевельнулся. Потом снова послышались слова, быстрые сбивчивые слова. Вначале она ничего не понимала. Они слетали с его губ так быстро - а она была так далеко отсюда! Наконец все-таки кое-что дошло до ее сознания. Он говорил, что считал себя погибшим, находился в отчаянии. Но теперь он уже не такой, у него снова появилась уверенность в себе - как раз теперь, когда его высылали из Франции...

Она кивнула. Потом попросила его замолчать.

- Пожалуйста, - повторила она.

Он замолчал.

- А теперь вам нужно идти, - сказала она.

- Хорошо...

Она лежала под одеялом и чувствовала себя совершенно разбитой. Глаза ее следили за человеком, который направлялся уже в сторону двери. "Последний человек, которого я вижу", - подумала она. Она лежала без движения, в каком-то страшном оцепенении. Мыслей не было.

У двери человек остановился. Мгновение он колебался, словно выжидая чего-то. Потом повернулся в ее сторону.

- Ответь мне на один вопрос, - сказал он. - Ты сделала это только из жалости?.. Или это...

Она взглянула на него. "Последний человек в моей жизни... Последняя искорка..."

- Нет, - выдавила она с трудом.

- Не из жалости?

- Нет...

Человек у двери словно окаменел. Он затаил дыхание.

- Почему же тогда? - спросил он так тихо, словно боялся упасть в пропасть.

Она продолжала смотреть на него. Теперь она была совершенно спокойна. "Последняя искорка..."

- Не из жалости, а по любви... - прошептала она.

Человек у дверей промолчал. У него был такой вид, будто он ожидал удара дубинкой, а вместо этого попал в объятия. Он боялся даже шевельнуться, но тем не менее казалось, что он растет.

- О, боже ты мой! - наконец выдавил он.