Чтение 33–й страницы книги ~Человек в круге~

пыли, в пропотевших гимнастерках, шли из пустыни - она во-он там -
вздрагивали, лишь оркестр грохал марш. Мы поднимали головы. Мы шагали,
шагали, шагали. И мы, когда становилось невмоготу, били джайранов,
продавали их освежеванные туши, покупали водку и справляли одну из
годовщин нашей славной победы.

...К чему это я все? - вдруг я взглянул на своих товарищей-писателей.
- А-а, вспомнилось! Да, вспомнилось. А что? Что-то не нравится? Все равно
же заставим стать на колени! Бежали тогда от нас, когда мы шли с лопатами?
Но не знали же, в каком счастье мы живем! Несознательные, тупые и темные.
И мы теперь опять об этом нашим солдатам растолковываем. В своих беседах.

В самом деле, чего же копаться в душе? Прочь - жаба проклятая!

Прочь! Мы тут нужны. Мы тут очень нужны. И они все! И мы! Нужны на
каждом метре земли...

Этой ночью мы, писатели, помогали загружать раненых. Эшелон был подан
почему-то в темноте. В темноте и производилась погрузка. Уговаривали
раненых ребят сестрички:

- Потерпи, миленький! Скоро будем в областном центре. Там вас всех
положат в хорошие палаты.

- Сестра, укольчик мне сделай!

- Потерпи, родненький!

- Сестричка, воды! Воды!!

- Нельзя тебе, хорошенький! У тебя животик... Потерпи, сладкий!

Мне рассказывали, что Железновский в Афганистане. Об этом я в
последний день отъезда узнал и от Елены Мещерской. Правда, сказала она о
Железновском и его любви к Афганистану с явной иронией.

Но Игорь Железновский - непромокаемый и непотопляемый Игорь
Железновский - был не в Афганистане. Он был тут, на нашей земле,
считавшейся уже Афганистаном. С громом, шумом, помпой вдруг к эшелону
подкатили машины - пять или шесть. Из них, этих машин, выделялась черная
"Волга". Из нее и вышел погрузневший, чуть ставший вроде ниже
Железновский. За ним по очереди повылазили из машин разного возраста люди
- все в гражданском платье.

Игорь шел хозяином к эшелону, и его, видно, ждали, потому что с
дальнего конца вагонов сразу, завидев группу людей, побежал в их сторону
начальник поезда, который все тут еще минут десять тому назад утрясал.

Он подбежал к остановившемуся Железновскому - остановилась сразу и
вся группа, следовавшая за ним на почтительном расстоянии.

- Товарищ...

Начальник поезда замямлил, явно не подготовив доклада. Да и
гражданская одежда Железновского смутила его. Он явно рассчитывал на
военную группу.

- Товарищ...

Это опять начал говорить молодой начальник поезда.

- Перестань, - как-то мягко укорил его Железновский. - А где же
провожающие?

- В прошлый раз были, - стал оправдываться начальник поезда, - а
сегодня темно и публика разошлась.

- А как же с митингом быть? - спросил Железновский. - Ведь он обязан
состояться!

- А митинг мы сделаем по прибытии... - И начальник поезда назвал
город, в который они приедут и созовут там митинг.

- Надо бы сделать так... Здесь пару слов сказать.

Меня шут дернул за язык. Я вышел вперед и предложил Железновскому:

- А ты скажи перед нами сам, Игорь. И знай: тут три писателя. Мы
зафиксируем твою историческую речь и обнародуем ее там, где нам предложат.

Железновский не ожидал найти меня здесь. Мы не виделись целую
вечность, и ему хватило и чувства юмора, и чувства дружбы. Он кинулся ко
мне в объятия, стал душить и целовать.

Потом извинился:

- Понимаешь, учимся все у главного!

Я поначалу не понял, кого он имеет в виду. Но один из моих товарищей,
с которым мы были более или менее откровенны, когда Железновский забрал
нас в свою машину и повез в здешний ресторан, - оказывается, им специально
накрывался вот уже вторую неделю отдельный бесплатный стол, - сказал: "Да
он имел в виду Леонида Ильича! В смысле - целоваться и обниматься".

Как хозяин, Железновский определил нам места за столом. Он сказал,
что четверо из их группы уехали туда, - кивнул на юг, - а места остались
сиротами. Слава Богу, теперь все исправлено. Будете столоваться с нами.

- А чем ты тут занимаешься? - спросил я.

Железновский укоризненно покачал головой:

- Как был партизан, так и остался им. Или ты не в зоне, где все дышит
и живет?

- Ух, как ты научился! - засмеялся я, пропустив чарку. - Ты иди к
нам, в писатели. У нас такое живое слово не умирает - отпечатывается
навечно.

- Ничего, - засмеялся Железновский, - увидите, вдохновитесь - и слово
новое найдете. Вот еще бы с ранеными успели поговорить.

- Успели послушать, как они стонут, - мрачно несло меня на рифы.

Железновский не обратил на меня внимания. Он, как мне показалось,
стал пить много. И я попросил его:

- Игорь, не пей сегодня.

- А что? Поговорить потянуло? Не боишься, держать фасон не разучился?

- Ты где живешь?

- Это тайна. Впрочем, с тобой рядом.

- В гостинице, что ли?

- Ну где еще тут живут?

Мы говорили тихо, и никто нас не слышал.

- А к себе, где работал, ходишь? Там ведь все осталось вроде.

- Я знаю, вас туда водили. Для проверочки и показухи: все меняется,
идет хорошо! - И хихикнул: - Ну и что? Все нормально? - И сразу
посерьезнел. - К себе я не ходил. Там - другие берега. Молодые, способные,
разные, но цепкие.

- Что это значит?

- Ну что это значит? Там не мы.

- А вы - это кто вы? Все продолжается?

- Ну, естественно... Только теперь, видишь, и митингами заворачиваем.
И в другой роли. Впрочем... Давай действительно потом поговорим?

Я поднял руки вверх.

Когда мы поехали, хорошенько подвыпив, я договорился со своими
собратьями, что на время отлучусь. Мы пошли с Железновским, не
сговариваясь, в сторону штаба пограничного отряда. Штаб стоял на том же
месте. Железновский был слишком нетрезв и, по-моему, говорил много
лишнего. Он говорил, что знает все: как я собираю материалы на книгу о
Ковалеве и его вонючем (так, брезгливо сморщившись, и сказал) учреждении,
этих материалов у меня - куча, в этих материалах, - погрозил мне пальцем,
- я не найду прокольчики Железновского: "Я - тут, я - не рядом с ним. И
никогда рядом не был"...

Железновский, почувствовав, что я насторожился, немедленно стал
говорить о другом. Он заговорил о том, чем тут занимается. Они забрасывали
туда, - он кивнул на границу, - людей, своих.

- Они, - Железновский остановился и вдруг оскалился, - резали тех,
кто нам изменил. Ты понял?

Я тоже остановился, хмель бросился в голову.

- Ты чего запугиваешь? Знаешь, от кого мы приехали?

- Если бы не знал... Так... Чего же ты тогда насмехаешься надо мной
при всех?

- А чего ты выпал из реалки? Какой митинг? Люди стонут, пить просят,
укола..

- Половина наркоманов!

- Не мели, не наговаривай на своих.

- Я знаю, что говорю. Идут иногда за анашой в пасть гада. Продаются
за это.

- А ты их за это - чик? К стенке? И готово?

- Надо - всех перережу. Зачем нам тут такие сдались? Ну мусульмане
курят - ладно. А это же свои, славяне! И повалом.

- На войне же! Раньше - пили. Теперь курят.

- Идем. Философ!

Вскоре мы пришли к штабу отряда. И зачем мы сюда пришли? Я понимал,
зачем. Мы думали об одной женщине. Неужели это было тут? Здесь она стала
круто падать вниз? Мы, конечно же, продолжали любить эту женщину и ради
нее пришли сюда. Лена сказала о пребывании тут Железновского с иронией.
Обо мне, наверное, говорит еще насмешливей. "Зеленый огурчик в розовых
очках". Ну что же, мы ей все прощаем. Потому оба и молчим.

- Скажи, Игорь, - решился, наконец, я, - вот теперь тут, как при ней
скажи. Тогда мы с кем ехали? Ведь все наше и ее начиналось с него.

Железновский заскрежетал зубами:

- Да пошли ты все это к...

Он грязно выругался.

- Знаешь, - после некоторого молчания, почти шепотом проговорил
Железновский. - Похлеще него были у нас. И - остались... Не тебе же
толковать о Ковалеве? - Он саркастически засмеялся: - Папочки собираешь?
Фотографии? И думаешь, что - отыщется истина! Ха-ха-ха! "Начиналось с
него!" Да истинное... Истинное и никогда не вывернешь! Особенно о
Ковалеве. Он при живой своей жене баб новых каждый день в дом таскал. И
тискал их... При бабе своей! Ей глотку пистолетом затыкал. У него на
старую, один раз... извини, пропетую... У него не маячил! А ты собираешь