асом со спецзаданием он уже не мог себя ощутить. Восемь дней назад, при
явлении Кармадона, вышло само собой, что Данилов почувствовал себя
станционным смотрителем, принявшим влиятельного камергера, когда-то
однокашника. То есть так низко Данилов себя не ставил, но что-то подобное
ощутил. Пусть и минутное, но ощутил. Теперь же Данилов готов был стать
чуть ли не опекуном Кармадону, так все в госте изменилось за неделю.
Данилов погладил брюки, тут он услышал возглас Кармадона:
быть?! Даже и во сне?
принсипского синего быка, так швыряют рецензии, отметил Данилов, разобрав
только, что рецензия ругательная, и не желая вдаваться в подробности. Из
чувства протеста и самосохранения. Кармадон смотрел теперь на Данилова, и
Данилов знал: Кармадон надеется, что он, Данилов, сейчас назовет газету
бессовестной.
туалетную бумагу. - Что же, и эта Синтия входила ко мне? И заявила, что
бык - импотент? Да как она посмела! Да я разыщу ее теперь!..
меньше, чем ты теперь ею...
мечтал побыть синим быком! И я ведь был синий бык!
последнее дело! Пыль какую-нибудь пересыпать в канавах на Сатурне, чтобы
дурачить звездочетов!
впереди. Успокойся.
возвращаться с каникул... У тебя есть гантели?
Бурнабито! Небось какие-нибудь дохлые и забитые...
увидел Кармадона унылым. На кухонном столике он обнаружил чужую газету,
грязную, мятую, и на ней - следы закуски. И запахи на кухне стояли чужие.
Скрипач. Земский. Николай Борисович.
Люмбаго. Зад, что ли, он в бане-то грел?
Сибири. Специалист по молибдену.
твоем месте я давно бы эту старуху превратил в растение. Я ей объяснил,
что я из Иркутска.
в духе?
другие странные случаи...
какой его дальнейшая жизнь могла выйти лишь сплошным страданием. "А ведь
он кроткий сегодня, - подумал Данилов. - Прежде он непременно бы
привратницу Полину Терентьевну произвел в кактус или в авоську с большими
дырами, а нынче был деликатным и с ней, и с Земским, и с водопроводчиком
Колей..." Тихая жалость к Кармадону опять возникла в Данилове. Он простил
Кармадону повешенную Наташей трубку.
себя, а как бы давая Кармадону возможность усомниться в истории
собственной болезни.
и бессильны от познания!
есть такие, как мы с тобой, и не слишком удручали себя познанием. Да нами
не надо. Мы практики, у нас дела, катаклизмы, чувства, нам в этой суете
некогда... Теоретики, мыслители, знатоки - они оттого и теоретики, что они
изначально бессильны. Или успели обессилеть, вот и пошли в мыслители... Об
облысении я не говорю. Это другой вопрос... Наконец, мыслителям и знатокам
нужно познавать и мыслить и по долгу службы. Им отведено время и
пространство, все мгновения для них остановлены, а тут... - Данилов чуть
было не добавил, что эти теоретики-мыслители, наверное, и обедать с
горячими блюдами успевают каждый день, но удержался.
не истребить. Это в нас - профессиональное, демоническое. Мы ведь, к
несчастью, духи познанья. Ты что, забыл? Да, я практик, демон действия, я
реалист и презираю мыслителей и знатоков, но я жаден. До всего жаден. И,
сам того не желая, впитываю в себя чувственные и деловые познания! А они,
может, меня и погубят! Может быть, они для меня окажутся больнее
откровений аналитических натур! Ты прав, те и начинали с того, что были
бессильны. А если обессилею я! Если я иссякну!
и отчаянный, спорить мог о всяких предметах, в том числе и ему незнакомых,
в особенности с Муравлевым и духовиками из оркестра. Но сейчас он не хотел
спорить. То ли устал на "Барабанщице", то ли еще отчего. Он догадывался
отчего. Много в его жизни скопилось больного, важного, такого, что Данилов
обещал себе обдумать или решить. Однако в житейской суете он то и дело
откладывал обдумывания и решения до лучших времен, посчитав, что уж пусть
пока все идет как идет. И сегодня Данилов не желал раздувать спор, какой
мог привести неизвестно к чему. И было еще одно обстоятельство. Данилову
вдруг показалось, что он холоден к волнениям Кармадона, что эти
демонические сомнения его, Данилова, как будто бы и не касаются, словно
сетования москвичей на толкотню в троллейбусах погонщика оленей.
бенефисный день синего быка на мадридской корриде. На всякий случай
предложил Кармадону коньяк, но вкус у того не изменился.
из тех, кто обожает точные науки и умствования сухих голов, любомудров,
кто готов с лупой обползывать взглядом все закоулки изловленных душ! Ты
знаешь, я люблю вихри, наваждения, спирали того, что люди называют злом,
напасти, буйное лихо, тут - моя стихия, тут я - деятель, решительный и
рискованный. Тут я жаден, оттого и взял девизом - ничто не слишком.
наваждения, лихо, но промолчал.
кровь высасывать на манер вурдалака, не править бал! Да и стал бы я
уважать себя, если бы к волопасам меня послали пробки выкручивать в
подворотнях! Там нет пробок и нет подворотен, это я так, для земной
ясности. Нет, мне поручили всю цивилизацию. Я должен был смутить
цивилизацию, и я ее смутил. Я повернул ее ход и сам не понял еще куда.
Повернул мягко и даже изящно, ничто не скрипнуло и не сломалось! Как
мастер я был доволен. Но чего мне это стоило!
говорит о вещах, которые ему следовало бы держать за зубами. В дружеской
беседе тем более.
них ведь и философии есть, да объемистее и рискованней земных, и привычки
покрепче философий! Я путал их сновидения, но не с наскока и не подпуская
соблазнов - они от них устали! Нет, я должен был как бы создать свежую
философию, оснастив ее новейшими данными точных наук, чтобы глиры ей
поверили. И этой философией пропитать их сны! Каково! Но ведь я и сам
отравлялся знанием. Я от него уставал и мучился. От него, а не от
бессонницы! А что дальше? Ведь эдак такое узнаешь, что не только
обессилеешь навсегда и обретешь равнодушие. Но и спросишь: а зачем? Зачем
я путал волопасам сны? Зачем мы? Зачем я? Зачем мне бессмертие?
усталость пройдет, что кому-кому, а именно им с Кармадоном беды от
познанья не грозят. Какие уж, мол, у них такие познанья! Но смолчал,
понял, что слукавит. Да, излишних знаний сам он, Данилов, избегал. Но
каких? Тех, что могли бы войти в него, словно программа с перфокарты в
математическую машину, сами собой и без его, Данилова, усилий и мучений.
Кому что! Данилов говорил себе, что если он будет знать все вширь и вглубь
до бесконечности, жить ему станет скучно. Все о прошлом знать он, пожалуй,