Глядите и приступайте!
всплескивал короткими лапками и повторял: "Какое нелепое простодушие!
Какое благородное убожество! Какая несусветная и неуместная
мизинтерпретация великого образца! Стыд! Изуверство! Какое беспомощное
изуверство!.."
неприятно - ощущать себя просматриваемым насквозь, да еще глазом бывалого
микропсихолога. И в то псе время я испытывал определенное облегчение
человека, болезнь которого наконец названа и признана пусть тяжелой,
стыдной, неприличной, но излечимой. Я искал слова, чтобы достойно
ответить, и слышал уже энергические и раздраженные толчки пульса в висках,
уже просыпалась во мне целительная злоба, однако нужные слова найти я не
сумел, и Агасфер Лукич продолжал.
громоздить ужасы на ужасы, страдания на страдания? Что это за инфантильный
мазохизм? Разумеется, он, Агасфер Лукич, понимает, откуда у меня все это.
Но ведь я же все-таки научный работник, сама профессия моя, сама моя
идеология обязывают, казалось бы, смотреть широко, анализировать
добросовестно и с особенной настороженностью относиться к тому, что лежит
на поверхности и доступно любому полуграмотному идиоту.
гипотез относительно всего, что окружает меня. Я не люблю без гипотез, я
не умею без них. Ради бога! Но если уж повело меня строить гипотезы, зачем
же сразу строить такие ужасные, что меня же самого норовят свести с ума?
Почему не предположить что-нибудь благое, приятное, радующее душу?
отчаявшись затопить Вселенную добром, решило по крайней мере избавить ее
от зла? Как мне это понравится: собрать в квартиру без номера всех
наиболее омерзительных, безапелляционных, неисправимых и настырных
носителей разнообразного зла, а собравши, - утопить в Тускарорской
впадине? "Всех утопить!" Фауст. Пушкин.
какой-то мере соответствует истинному положению вещей.. По рангу своему,
по своей глубине она столь же убога, как и первые две. Но неужели я не
вижу за ней по крайней мере одного преимущества - преимущества оптимизма?
всем этим гипотезам барахтанья в тоскливом болоте апокалиптических и
псевдонаучных ужасов. Разумеется, уже сам внешний вид известного лица
никак не способствует приступам сколько-нибудь радужных чувств. Его
неприятная метаестественность. Его грубость. Его брезгливость ко мне
подобным. Его истерики. Наконец, его манера таращить глаза, каковая манера
даже Агасфера Лукича приводит в рефлекторное содрогание...
изнуряющей занятости. Его метаний. Его измученного, но неутолимого
любопытства. Не мог же я не заметить на этих изуродованных плечах
невидимого мне, непонятного, но явно тяжкого креста. Этой его
забывчивости, этих странных его оговорок и невнятных распоряжений... Да в
силах ли я понять, что это такое: пребывать сразу во всех восьмидесяти с
гаком измерениях нашего пространства, во всех четырнадцати параллельных
мирах, во всех девяти извергателях судеб!..
чтут и восхваляют, и выяснить вдруг, что при всем том тебя не узнают!
Никто. Никаким образом. Никогда. Не узнают до такой степени, что даже
принимают за кого-то совсем и чрезвычайно другого. За того, кто презираем
тобою и вовсе недостоин узнавания!.. Проклятые годы. Что делают они с
нами!..
всемогущим? Когда умеешь все, но никак, никак, никак не можешь создать
аверс без реверса и правое без левого... Когда все, что ты умеешь, и
можешь, и создаешь доброго, - отягощено злом?.. В силах ли я понять, что
Вселенная слишком велика даже для него, а время все проходит, оно только
проходит - и для него, и сквозь него, и мимо него...
показалось, что это был восторг самоуничижения. Я слушал его, затаив
дыхание, и тут, в самый патетический момент, грянул над нами знакомый
голос, исполненный знакомого раздраженного презрения:
выкусываете?
было. Я проснулся оттого, что неподалеку бубнили голоса, и голоса эти
возвышались. Вначале я не понимал ни слова, я не сразу понял даже, кто это
бубнит у нас посреди ночи, - гортанно, яростно, с придыханиями, на
совершенно незнакомом языке.
Лукич, а затем, как водится, начал разбирать и о чем они бубнят, сперва
общий смысл, затем отдельные слова. Ни общий смысл, ни отдельные слова, ни
в особенности все возвышающийся тон мне решительно не понравились, я
торопливо натянул штаны, снял со стены тяжелый шестопер и высунулся в
коридор.
горел свет, и я увидел Агасфера Лукича, стоявшего профилем ко мне и, надо
думать, лицом к своему собеседнику. Собеседника не было видно за углом -
Агасфер Лукич, надо понимать, дальше порога его не пускал.
в своем бежевом фланелевом белье со штрипками, памятном мне еще по
гостинице "Степной", из-под рубашки торчал угол черного шерстяного платка,
коим Агасфер Лукич оснащал на ночь поясницу в предчувствии приступающего
радикулита, он даже накладное ухо свое не нацепил, оставил в граненом
стакане с агар-агаром...
демонам зла и падения дана великая власть, но не дано им преграждать путь
ищущему милости Милостивого, ибо сказано: рабу не дано сражаться, его дело
- доить верблюдиц и подвязывать им вымя. В ответ на это странное сообщение
Агасфер Лукич уже совершенно для меня внятно произнес, почти пропел, явно
цитируя:
прогоняйте". Почему ты не говоришь мне этих слов, Муджжа ибн-Мурара? Или
твой нечистый не поворачивается повторять за тем, кого ты предал?
Теперь я видел абитуриента. Это был грузный, я бы сказал даже, жирный
старик в синих шелковых шароварах, спадающих на расшитые золотом
крючконосые туфли. Шаровары еле держались у него на бедрах, низко свисал
огромный, поросший седым волосом живот с утонувшим пупом, по-женски висели
жирные волосатые груди, лоснились округлые потные плечи, а свежевыбритая
круглая голова была измазана сажей, и следы сажи были у него по всему телу
полосами от пальцев, и лицо его, черное от солнца, тоже было в саже, и
белая растрепанная борода была захватана грязными руками, а черные глазки
с кровавыми белками бегали из стороны в сторону, как бы не зная, на чем
остановиться.
треугольный проем, и из этого проема высовывался на линолеум нашей
прихожей угол роскошного цветастого ковра (совершенно так же, как давеча
вместе с Бальдуром Длинноносым ввалился в прихожую огромный сугроб
ноздреватого оттепельного снега). Абитуриент стоял на своем ковре. То ли
дальше не пускал его Агасфер Лукич, то ли сам он боялся ступить на гладкий
блестящий зеленый линолеум.
возгласил абитуриент. - Снова и снова заклинаю тебя: перед тобой смертный,
который нужен Рахману!
Ничтожнейший из смертных, предавший учителя и благодетеля племени своего
Масламу Йемамского, снова и снова отвечаю тебе: ты не нужен Рахману!
ожидая подсказки, оглянулся через жирное плечо в темноту треугольного
проема.
красноватый огонь тлел там - то ли костер, то ли жаровня, - и колебались
на сквозняке огоньки светильников, и отсвечивало что-то металлическим
блеском, - вроде бы развешанное по невидимым стенам оружие. И в этом
неверном свете чудилось мне некое белесое лицо с черными, исполненными
ужаса провалами на месте глаз и рта.
получивший из тьмы никакого подкрепления. - Я нужен Рахману! Если он
захочет, я залью кровью Египет во имя его!
ал-Хаттаб обойдется без тебя. Он заберет Египет мечом Амра. И без
особенной крови, между прочим...
Он стал халифом только потому, что Пророк по упущению Рахмана остановил
благосклонный взгляд на его худосочной дочери! Клянусь темной ночью,
черным волком и горным козлом, кроме этой дочери, нет ничего у Омара ни в
прошлом, ни в настоящем, ни в будущем!
тебя, Муджжа, нет даже дочери, не говоря уже о сыновьях, ибо Рахман
справедлив. Уходи, ты не нужен Рахману.
Контровский Владимир
Круз Андрей
Андреев Николай
Никитин Юрий
Муркок Майкл
Витковский Евгений