негромко:
начинала опять шептать, причитывала по убитому, как причитывают из века в
век все бабы на Руси:
ненаглядное, кормилец ты мой ласковый! Только и погуляли с тобой одно
светлое красное летико! На чужой на сторонушке положил ты свою
головушку... Холодно тебе там во сырой земле, во далекоей во Чудской
стороне... Не омыла тебя горючой слезой, не покрыла покрывалом камчатныим,
не закрыла очи твои ясные я своими руками белыма! Не поют над тобой
попы-отцы духовные, не кадят воском-ладаном, только воют волки серые да
грают черны вороны... Ветры буйные, ненастные заметают к тебе
пути-дороженьки... Не придешь ты попроведатьце из-под камушка
горносталюшком, из-под кустышка серым заюшком... По весне, родимый, сизой
ласточкой, поглядеть на свое дитя милое, на меня, горюшицу горе-горькую!
Без тебя наживессе в голоде-холоде, по чужим людям ходючи, куска хлеба
просючи. Ни во сне ты мне не покажиссе, наяву-то ты не привидиссе... Ты
роздайсе, мать сыра земля, размахнись, гробова доска, отокройся,
покрывалышко! Ты возьми меня, горе-горькую...
лежит, как легла, не шевелясь и не смыкая глаз.
жалко... Шевелитце он тамо... - и прибавила совсем тихо, одними губами: -
Выйдет на свет - батьки не увидит!
Святого Николы, у Ильи, Бориса и Глеба, у Козьмы и Дамиана в Неревском
конце, в Аркажах, в Антониевом монастыре, у Святого Юрия; служат пышно и
просто, служат попы и архимандриты. Одинаково убиваются жонки вятшие и
меньшие - горе равняет всех. Служит архиепископ Далмат над посадником
Михаилом, с почетом хоронят посадника у Святой Софии - навек закрыл очи.
Недвижны соболиные брови на потемневшем лице. Буди, господи боже,
милостивый человеколюбче в оном веце стати ему со всеми угодившими ти от
века, иже кровь свою пролияша за Святую Софию, живот свой отдавши честно!
решено было дать посадничество маститому Павше Онаньиничу, боярину
Плотницкого конца. А тысяцкого не дали никому: <ци будет Кондрат жив>, как
гласило решение веча.
появляться в городе. О нем брезговали говорить. Переветник, немецкий
прихвостень, князь, бежавший с поля боя, где легли лучшие мужи Новгорода,
внушал омерзение всем, от знатного боярина до простого плотника.
посольство, должно ждать самого в Новгород. В совете боярском все врозь:
несогласия, споры. Кто ожидал Ярослава и тихо радовался. Новый посадник не
мог или не умел одолеть супротивников и собрать воедино вятших.
богатую утварь, дорогое литье, цареградские кубки и оружие. Трогая
восточные драгоценные клинки, представлял, как, ежели что, придется
покинуть ему родовой терем и даже - тут начинал дышать тяжко и сильное
тело бунтовало, сжимаясь комами мускулов, - как громят по наущению князя
родовой терем новгородские мужики... Отворачиваясь от вопрошающих взоров
детей, он хмурился и часами молчал, приводя в невольный трепет мягкую и
безгласную, обожавшую грозного мужа супругу.
Далмата сказывал про поход летописцу. Перечисляя, заново переживал все:
крестоцелование, поход, удачу с чудской пещерой и роковую битву.
Тяжело задумался Елферий, увидел кровавое поле и то, как скакал, уходя от
удара немецкой <свиньи>.
Городце. Опасливо поглядывая в очи воеводы, написал осторожно: <А Юрий
князь вда плечи, или перевет был в нем, то бог весть>.
добрые, да быхом ся покаяли, якоже глаголет писание: дивно оружие молитва
и пост...>
- брат брата хотяще снести завистию и друг друга, крест целующе и пакы
преступающе...>
теперь... как все ж таки... одолели!
отврати... милуя... призре... силою креста честного и помощью Святыя
Софья, молитвами святыя владычицы нашея Богородицы... пособи бог князю
Дмитрию и новгородцем...>
но так писали всегда и до него, у летописца сама рука вела, складывая
привычные строки... Пусть так!
рать прочно держала победу в своих руках и привезенного хоронить в
Новгород, Олекса узнал на второй день по возвращении. Не слушая уговоров
Домаши и матери, он встал, велел одеть себя, шатаясь от слабости, ведомый
под руки, спустился с крыльца, молча ехал до церкви...
кузнецов, пришедших проводить своего старосту, стоял у гроба рядом с
бившейся в рыданиях Митихой, потерянно глядя в еще более строгое,
костистое, словно лик иконный, лицо кузнеца, и только смаргивал, когда
набегающая не то от слабости, не то от горя слеза застилала взор и
туманила чеканный лик покойного.
на разных концах Великого моста, когда город распадался на враждующие
станы и два веча - от Софии и с Ярославова двора - вели своих сторонников
друг на друга... А вот погиб, и горько, сиротливо без него Олексе!
беспамятстве: начался жар. Не помнил, не узнавал ни жены склоненного лица,
ни матери, отпаивавшей его травами, ни корелку-знахарку, привезенную
старым Радьком, а когда встал наконец на ноги, увидел серебряные пряди у
себя в бороде и в поредевших, потерявших блеск волосах.
тоже сильно прихварывал. Приходилось поворачиваться за всех. Торг шел
плохо из-за розмирья с немцами. На зимний путь почти не было ганзейских
товаров. Чтобы дело не стояло, Олекса послал Нездилу в Великий Устюг,
Станяту на Ладогу к корелам. Сам он построжел, стал больше походить на
брата, с которым теперь состоял в деле. Как в воду глядел Тимофей, когда
советовал копить серебро!
восприемниках. Передавая крестника матери, Олекса невесело усмехнулся:
приказчиком сделаю, если доживу только...
Девки наперебой возились с маленьким Микиткой - сына назвали по отцу, -
пеленали его, качали, носили по избе.
берегла от остуды и сглаза. Один сын у матери, и других больше не будет!
Даже не сердилась, когда говорили: найдешь нового мужика. Лучше ее Микиты
не будет, а хуже - самой не надо. Проживу. Работаю за троих, не гонят. А
сын подрастет и вовсе полегчает!
увереннее вступала в торговые дела. Чуял Олекса, что не страшно теперь на
нее и хозяйство оставить, ежели что. За эту зиму как-то вдруг повзрослела
Домаша, стало видно, что уже не прежняя девочка, резче обозначился второй
подбородок, а меж бровей, когда гневалась, залегала прямая суровая
складка.
обмолвилась:
усмехнулся и, с новым удивлением разглядывая ее отяжелевшее лицо (на мать
стала походить, на Завидиху!) и твердо сведенные губы, ответил осторожно:
Березин Федор
Мурич Виктор
Каргалов Вадим
Андреев Николай
Прозоров Александр
Роллинс Джеймс