Чтение 33–й страницы книги ~Младший сын~

- Как у нас словно, когда <число> налагали!

- Постой! - Мизгирь, морщась, кидает в толпу несколько мерянских
слов. - Да ты говори, говори! - подторапливает он Федю уже без прежней
издевки в голосе.

- Все, что ль, сказывать? - спрашивает Федя, строго оглядывая ребят.
Он еще ждет подвоха, да и они не решили, отложить ли им расправу над
Федором или нет, но Сенька Тума деловито решает за всех:

- Вали поряду!

И Федя начинает поряду: про то, как епископ сначала срамил
владимирцев за сожженную ведьму и за грехи - что в церкву ходят, а то же и
делают одно старо-прежне, словно бы и не ходили совсем; и про гнев божий,
наславший немилостивую рать татарскую, и про заповеди Христовы... Его
перебивают, горячатся:

- Колдунов не знашь! Лонись Ильку утопили!

- Сам утоп!

- Нет, не сам!

- Сам!

- Окстись! Марья Кривая чогось-то исделала ему! И все говорят, что
она! Боле и некому!

- Как свадьба, дак тут они и шевелятся, у церкви на пап°рках, бегают,
редкой свадьбы не бывает, чтобы не испортили кого!

- А кто сильно верит, тому не сделают! Нич°!

- Сделают!

- Не сделают!

- Деда Якима знал? Нет, ты скажи, знал? Кого ему сделали?

- Дак он ко всякому делу с молитвой!

- То-то!

- Деда не тронь! Он б-б-божественный был д-дед!

- Ты постой, ополоснись хододянкой.

- <Кости праведных выброшены из гробов> - это как в Переяславле было,
говорят, когда Батый зорил...

- Согрешили...

- Про грех и наш поп ягреневский бает!

- Постой!

- <Кто резы берет>... Чего тако резы?

- Ну, лихву, не понимать! Взаймы под рост серебро дает!

- Дак и етим, как разбойникам?

- В одно уровнял, что тать, что лихоимец! Вот ето верно! Одна масть!

- Кто ворует...

- А нужны дела, а не слова! Стало, и того ся лишить!

- Он всех назвал, и любодеев и пьяниц!

- Я не п-пьян!

- Не пьян, не пьян, ложись только!

- А я во-в-в Владимир-р не ездил!

- Плесни ему, вот так, за ушми потри!

- Ну?!

- И там дальше: князьям и всем, что друг друга зорят, имение
отбирают.

- Вот, как и у нас с вашими, княжевецкими, из-за покосов!

- А скажи нет, скажи нет! Ведь вы наши пожни отобрали!

- Первая заповедь: возлюбить друг друга - самая главная. Быть един
язык, един народ.

- Ну, мы тут меря!

- А тоже православные, поп-то один! Что в Ягреневе, что в Княжеви,
что тут!

- Ну, постой...

- А и верно, дядя Микифор баял: в Орде у их нету воровсьва, промеж
собой татары честные...

- Ну, хорошо! А дале, еще чего баял ли?

- И все? Возлюбить друг друга, а тогда само, что ли...

- Нет, скажи! Вот теперича, ежели и наши бояра - дань-то берут!

- А разница есь! Кому и помочь... Может, и так и едак. Вот, Фофан
был: надо баранов. А овца не ягнилась еще, у матки. Дак он завсегда
подождет! Всего и пождать-то каких недели три, может, пять. А иной: давай
- и никаких! А в Орду мало ли наших угнали?

- Посбавить бы дани... Ну, скажем, нельзя. Татарам да своим много
нать, а только ты посочувствуй своим-то, своих не зори!

- Ну, спасибо, парень. Как звать-то пискупа? Серапион? Он на
Владимир, Суздаль, Нижний... Не у нас! А то бы послухали когды!

- Гуляй! Мы ведь тебя бить хотели...

- Знаю.

- Отколь?

- А понял.

- Ты не серчай!

- А с чего...

- Мы когда и подеремсе, помиримсе. Все свои!

Мизгирь хлопает его по плечу с маху, так, что Федора чуток
перекашивает. Все же дает понять, что было бы, начнись драка, а не
разговор...

Федор возвращается домой вприпрыжку, радостный и гордый собой, и уже
слегка досадует, что не подумал рассказать о слышанном в Володимере
зараньше: не для него ж одного говорил все это епископ Серапион!

ГЛАВА 29

Серапион Владимирский умер в исходе того же года. О смерти епископа
походя сообщил Грикша. Возили снопы с поля, и у Федора не было даже
времени, чтобы присесть и одному, в тишине и одиночестве, пережить и
обдумать известие, а было так на душе, словно бы погиб кто-то из родных
или очень-очень близких людей.

В это лето дядя Прохор записался в деревенскую вервь, взял надел и
стал крестьянствовать.

- В походы боле не пойду, ну их! Своих зорить - ето не дело. Да и от
хозяйства не будешь так отрываться...

Мужики - кто одобрял Прохора, иные качали головами. Приезжал боярин,
спорил с Прохором - не переубедил.

- Детей не держу! Пущай сами решают, как способней. А беда придет, и
нас, мужиков, воспомянут! Так-то, Гаврила Олексич!

Прохор вышел проводить сердитого боярина во двор, поддержал стремя.
Следил, усмехаясь, как тот едет со двора. Кирпичный румянец плитами лежал
на щеках Прохора и был словно гуще, чем всегда. Прямые светлые брови
совсем нависли над глазами, и непонятно было, то ли с издевкой, то ли с
горечью смотрит он боярину вслед.

Мать Прохора не одобрила:

- По его уму-разуму дак в воеводах быть али при казне сидеть при
золотой, а он эвон что учудил! - Помолчала, продергивая ряд в мережке: -
Ходу ему не дают, вот что!

С любимой Федя встречался урывками. Как-то во время страды она
заскочила к нему на телегу. Лошадь сама свернула в кусты... Девушка была
вся горячая от солнца, работы, и пахло от нее хлебом и солнцем, как и от
снопов.

- Ты поговори с матерью, Федя! - просила она. Федор отводил глаза:

- Пока не велит. Хлеб не вывезен, да...

С матерью он говорил еще прежде. Сжав рот, она отмолвила:

- И думать не смей! Кухмерьская родня!

- Ведь бабушка была с Кухмеря.

- Бабушка была, а я не велю! Кто мы, и кто они! Мужичек и без ней
хватает! Ни хлеб не вывезен, ни коня - какой ты жених?! В дом не приму, а
выделить нечем. Едва поправились! Глень, старший брат не женится! Дак тебе
и непочто!

Подходила осень, и встречаться становилось все трудней и трудней.

Как-то они не виделись близко месяца. Федор уже начал запрягать
Рыжего. Конек был резвый и в запряжке ходил хорошо. Тут он по первой
пороше поехал за сеном. Она ожидала его за околицей, повалилась в сани.
Федор сполз к ней. Рыжий шел, кося глазом.

- Что ты делашь со мной?! Батя ждать не будет, отдадут не за любого!

Она плакала злыми слезами, широкие губы кривились от рыданий. Федор
целовал, стараясь не давать ей говорить, с яростной горечью...

После она лежала, откинувшись. Рыжий едва шел, и Федор сам удивился
небу, елкам, сорокам - тому, что все было так обычно, как прежде.

- Ну, коли затяжелею от тебя, утоплюсь! - сказала она без выражения.
И Федя, похолодев, понял, что она может решиться на все. Что же делать,
что же делать-то?!

Он еще раз попробовал уломать мать, но было бесполезно. Признался,
отводя глаза.

- А и непочто! Сама себя обмарала, дак ейна и печаль, никто и
неволил!

- Чего исделает над собой...

- Другие гуляют, дак не делают! Мир выделит девке избу да корову!
Моего совета нету! И не проси. Какой ты мужик?!

Зима проходила, и уже вновь начинало подтаивать...

Приезжали сборщики. Грикша выручил немного серебра со своих
монастырских дел, они сумели отдать долги. Хлеб можно было нынче
придержать до весны, до новгородских лодейных купцов. Тем горчее был для
Федора материн запрет. Он пробовал говорить с Грикшей, но тот без труда
отверг все Федины путаные доводы:

- Это тебе сейчас кажет, что все только и есть в ней одной...
Правильно, правильно, так и думай! И еще будет, и тоже снова одна,
единственная, ненаглядная... Жизнь проще и трудней. Ну хочешь, пишись в