женщину, которая знает свет. Но священник! Ты уверена, Гестер, что он тот
самый человек, который встретился с тобой на лесной тропинке?
видя, что миссис Хиббинс не в своем уме, но все же смущенная и напуганная ее
уверенностью в существовании связи между многими людьми (в том числе и ею
самой) и дьяволом. - Мне не подобает непочтительно отзываться о таком ученом
и набожном проповеднике слова божьего, как преподобный мистер Димсдейл!
Неужели ты думаешь, что я, так часто бывая в лесу, не знаю о том, кто еще
ходит туда? Я все знаю, хотя ни одного лепестка из венков, в которых они
пляшут, не остается в их волосах! Я знаю и тебя, Гестер, ибо ты носишь
клеймо. Оно видно при солнечном свете, а в темноте горит ярким пламенем. Ты
носишь его открыто, поэтому незачем говорить о тебе. Но священник! Позволь
мне шепнуть тебе на ушко! Когда Черный человек замечает, что его слуга,
который скрепил с ним договор подписью и печатью, стыдится своей связи с
ним, как стыдится мистер Димсдейл, он устраивает так, что клеймо само
предстает перед глазами всего мира при дневном свете! Ты знаешь, что
священник прикрывает рукой, которую он всегда держит на сердце? А, Гестер
Прин?
Перл. - Ты видела?
Перл. - Ты сама увидишь не сегодня, так завтра. Говорят, дитя, что твой отец
- князь воздуха! Полетишь ли ты со мной как-нибудь ночью навестить своего
отца? Тогда ты узнаешь, почему священник держит руку на сердце!
удалилась.
послышался голос преподобного мистера Димсдейла, начавшего свою проповедь.
Непреодолимое влечение заставило Гестер подойти ближе. Но так как в церкви и
без нее было полно народу, она остановилась у помоста с позорным столбом.
Отсюда можно было услышать всю проповедь; правда, слова были неясны, но
своеобразный, богатый оттенками, журчащий и льющийся голос священника
доносился отчетливо.
языка проповедника, все же бывал захвачен тембром и ритмом. Подобно всякой
музыке, он дышал страстью и пафосом, чувствами высокими и нежными. Это был
родной язык для человеческого сердца, где бы оно ни было воспитано. Гестер
Прин так жадно внимала этим звукам, хотя и заглушенным церковными стенами, и
так была полна ответного чувства, что сама проповедь, независимо от слов,
которых она не различала, все время была ей понятна. Возможно даже, что если
бы слова были слышны более отчетливо, они могли бы явиться только преградой,
мешающей духовному восприятию. Звуки, которые она ловила, то понижались, как
будто это стихал ветер, ложась на покой, то повышались, сладостные и мощные,
пока не окутали ее атмосферой благоговейного и торжественного величия. И все
же, несмотря на стихийную силу, которую иногда приобретал этот голос, в нем
все время таилась невыразимая грусть. Громок он был или тих, был ли то шепот
или вопль страждущего человечества, - он будил чувство в каждом сердце!
Временами можно было уловить только эту глубокую ноту отчаяния, подобную
вздоху в безмолвной тишине. Но даже когда голос священника становился
твердым и властным, когда он неудержимо устремлялся ввысь, когда он достигал
наибольшей широты и мощи, наполняя церковь так, что, казалось, готов был
прорваться сквозь толстые стены и рассеяться в воздухе, - даже тогда, если
внимательно прислушаться, можно было уловить тот же мучительный стон. Что же
это было? Это был вопль человеческой души, удрученной горем, быть может
виновной, раскрывающей тайну своей тоски - своего греха или горя - перед
великой душой человечества, каждым словом и звуком молящей об участии или
прощении - и не напрасно! Именно эти глубокие, едва уловимые ноты в голосе
священника и придавали ему такую могучую власть над людьми.
священника и не удерживал ее там, все равно какая-то магическая сила
приковывала ее к месту, где она перенесла первые часы своего позора. В ней
жило какое-то ощущение - слишком неопределенное, чтобы назвать его мыслью,
но непрерывно сверлившее мозг, - что вся орбита ее жизни - и прежней и
дальнейшей - связана с этим местом, которое одно придает ей единство.
рыночной площади. Мелькая светлым, игривым лучом, она оживляла мрачную
толпу, подобно тому как птичка с ярким оперением, то скрываясь в гуще темной
листвы, то появляясь из нее, освещает все дерево. Ее быстрые движения были
то плавны, то порывисты и причудливы. Они указывали на непоседливую живость
натуры, а сегодня девочка была особенно неутомима; она то поднималась на
цыпочки, то приплясывала, ибо тревога матери заражала ее. Как только
что-нибудь возбуждало ее всегда живое, но мимолетное любопытство, она, можно
сказать, летела к занимавшему ее человеку или вещи и немедленно овладевала
ими как своей собственностью, но даже при этом ни на минуту не допускала
хотя бы малейшего притязания на свои чувства. Пуритане глядели на нее и если
улыбались, то все же были склонны считать ее дьявольским отродьем: уж
слишком она была хороша, слишком необычна - ее сиявшая и сверкавшая
маленькая фигурка, слишком неожиданны - ее поступки. Она подбежала к дикарю
индейцу, заглянула ему прямо в лицо, и он почувствовал, что перед ним натура
еще более дикая, чем он сам. Затем, смелая от природы, - хотя умевшая быть и
сдержанной, - она влетела в толпу матросов, загорелых дикарей океана,
подобно тому как индейцы были дикарями суши. Смуглолицые моряки не отрывали
удивленных и восхищенных глаз от Перл; им казалось, будто эта девочка
соткана из брызг пены, а душа ее сотворена из того блеска, которым море
сверкает за кормой по ночам.
был так восхищен наружностью Перл, что попытался поймать ее и поцеловать.
Убедившись, что дотронуться до нее так же трудно, как поймать на лету
колибри, он снял с шляпы золотую цепочку и бросил девочке. Перл тотчас же
так искусно расположила ее на шее и груди, что цепочка вдруг сделалась ее
неотъемлемой принадлежностью и потом уже трудно было представить себе
девочку без этого украшения.
передать ей несколько слов от меня?
угрюмым кривобоким стариком врачом; он берется сам привести на корабль
своего приятеля, джентльмена, о котором она хлопочет. Так пусть твоя мать
позаботится только о себе и о тебе. Ты передашь ей это, маленькая колдунья?
недоброй улыбкой. - Если ты будешь называть меня таким гадким именем, я
расскажу ему про тебя, и он нашлет бурю на твой корабль!
передала ей слова моряка. Твердый, спокойный, закаленный в страданиях дух
Гестер, наконец, почти изнемог, ибо она увидела перед собой темный и мрачный
лик неизбежного рока, который в тот самый день, когда, казалось, священник и
Гестер нашли выход из тупика бедствий, с жестокой улыбкой встал на их пути.
изнывала еще и от другой пытки. На праздник явилось много народу из ближней
округи: до этих людей доходили ложные и преувеличенные слухи о страшной алой
букве, но они никогда не видели ее своими глазами. Исчерпав все другие
забавы, они теперь грубо и назойливо толпились вокруг Гестер Прин, однако
при всей своей беззастенчивости все же держались на расстоянии нескольких
шагов. Так они стояли, удерживаемые центробежной силой боязни, которую
внушал всем таинственный знак. Матросы, заметив толпу зрителей и узнав о
значении алой буквы, тоже подошли ближе, просунув в круг загорелые
разбойничьи лица. Даже на индейцев пала холодная тень любопытства белых, и,
проскользнув в толпу, они уставились своими змеиными черными глазами на
грудь Гестер, вероятно принимая ту, которая носила такое чудесно вышитое
украшение, за особу, занимавшую важное положение среди своего народа.
Наконец и жители города от нечего делать (их собственный интерес к этой
старой истории отчасти пробудился вновь при виде любопытства посторонних)
тоже присоединились к толпе, причиняя Гестер своими равнодушными, давно
привычными взглядами, пожалуй, больше мучений, чем все остальные. Гестер
узнавала в толпе тех самых женщин, которые семь лет назад ожидали ее выхода
из дверей тюрьмы; не было лишь одной, самой молодой и единственной
сострадательной: Гестер сама сшила для нее саван. Как странно, что именно в
этот последний час, когда она уже готова была сбросить с себя горящую букву,
та внезапно стала предметом особенного внимания и поэтому терзала ей грудь
не менее мучительно, чем в тот день, когда она впервые надела ее.
казалось, навсегда обрек ее коварный приговор, замечательный проповедник
взирал с высоты священной кафедры на своих слушателей, чьи самые сокровенные
думы подчинялись его власти. Священнослужитель во храме! Женщина с алой
буквой на рыночной площади! Чье воображение осмелилось бы предположить, что
на них было одинаковое жгучее клеймо!
вздымающиеся морские волны, наконец умолк. На миг воцарилось молчание, такое
глубокое, словно толпа услышала вещания прорицателя. Затем послышался шепот
и заглушенный гул, как будто люди освободились из-под власти высоких чар,
перенесших их в область чужого духа, и пришли в себя, все еще исполненные
чувства благоговейного страха. А через минуту толпа хлынула из дверей
церкви. Теперь, когда все закончилось, людям нужен был иной воздух, более
подходящий для того, чтобы поддерживать бренное земное существование, к
которому они вновь возвратились, чем та атмосфера, которую проповедник
превратил в пламенные слова и напоил богатым ароматом своей мысли.
Лукьяненко Сергей
Флинт Эрик
Лондон Джек
Каргалов Вадим
Шилова Юлия
Шилова Юлия