Чтение 33–й страницы книги ~Пейзаж, нарисованный чаем~

В глазах Витачи отражались звезды из созвездия Быка, темные, как ее голос,
которого Атанас не слышал целых десять недель. Наконец она принесла ему
куклу. Куклу звали так же, как сестру Витачи.

-- Вот тебе жена. Ее зовут Вида, -- сказала Витача, и он снова услышал
ее глубокий голос, ничего не удерживавший, как надтреснутый кувшин, голос, о
котором было столько разговоров.

Атанас был на год моложе Витачи. Когда он ей об этом сказал, она
взглянула на него, облизнула губку графини Ржевуской, прикусила другую, что
досталась ей от Амалии Ризнич, и они стали встречаться. После этих свиданий,
на которые Витача шла как бы неохотно, Атанас по ночам возвращался домой,
чувствуя, что в волосах у него запутались ее надтреснутые слова и хриплый
шепот. Витача же себя прежнюю, еще не знавшую любви, не без иронии называла
"сестра Колючка".

Узнав про это дело, капитан Милут перепугался насмерть. Каждое утро,
пережевывая отгрызенные кончики усов, он искал и находил в помутневших за
ночь зеркалах Витачи тень еще одного несовершеннолетнего любовника своей
великовозрастной дочери -- тень Атанаса Свилара, которого мы сегодня именуем
Афанасием Разиным. У капитана в то время и так хватало хлопот. Мало того что
его обошли с производством в следующий чин, ему стал сниться покойный отец,
причем в возрасте значительно более солидном, чем когда он умер. Капитан с
содроганием размышлял о том, что покойник, наверное, продолжает стареть
после смерти, и задавал себе вопрос, сколько же тысяч лет пройдет, пока он
угомонится окончательно. Старая мадам Ибич, как нарочно, в эти дни умерла,
располнев сверх всякой меры, с отчаяния, что ее попытки толстеть назло
внучке ни к чему не привели. В полном смятении чувств капитан стал звать
вторую свою дочь, Виду, вернуться домой, но она в ответ лишь смеялась над
ним в своих письмах из Вены, слегка припухших, ибо она заклеивала конверты
слезами. В конце концов, отправляясь в очередной раз на месяц на маневры,
капитан обратился к одному из своих добрых товарищей, майору Похваличу, тоже
артиллеристу, с которым он был знаком еще по Франции, и попросил на время
своего отсутствия присмотреть за дочкой. С тем он и ушел своей тернистой
дорогой. Трудно сказать, что и как затем происходило, а только когда через
месяц капитан Милут позвонил в дверь своей квартиры, ему открыл майор со
свежезаплетенной косицей на голове и со словами:

-- Задница у нее -- ровно золотой дукат, а вот голова дурная. Ей нужен
кто-нибудь постарше, чтоб за оба уха ее держал...

У Милута от изумления взвыли разом все мозоли, он выхватил револьвер и
прицелился в майора, чья физиономия осклабилась навстречу ему, обтянутая
чем-то вроде искусственной кожи. Капитан испытывал чувства человека,
которому пролетающая птица ни с того ни с сего нагадила в стакан с вином.
Это помогло майору опередить его. Он уже держал в руках ключ от своей
холостяцкой квартиры. Капитан почесал висок дулом револьвера, выкопал свои
розы и переселился в тесную гарсоньерку Похвалича. Он наскоро устроил
свадьбу дочери с бывшим приятелем, завернул свое боевое оружие в старую
рубашку и послал его зятю и с этой минуты больше не выпил ни капли жидкости
и ни разу не помочился до конца жизни. Умер он со словами: "Безумный живет,
пока хочется, а умный -- пока нужно".

У Витачи родились одна за другой две дочери, брак с майором Похваличем
вошел в накатанную колею, серебряные часики были преданы забвению, а она все
шептала в свою чашку кофе с молоком:

-- Думать не надо. Мысли похожи на голод, всегда одни и те же. Надо
есть, а не думать. -- И она не думала. Правда, время от времени набирала
води

в блюдо, унаследованное от прабабушки, и подолгу всматривалась в его
пустое дно. Напрасно она ждала, покажется ли в воде хоть какойнибудь образ,
какое-нибудь лицо, мужское или женское. И полнела. Тогда она стала такой
красавицей, какая нам в школе и не снилась. Косточки у нее пощелкивали, как
летящие от костра искры. В уголках ее глаз каждое утро светились прозрачные
камешки, в которых отражались, подобно плененным в янтаре мушкам, сильно
уменьшенные ее сны...

От покойной госпожи Иоланты она успела узнать, что демоны разговаривают
через человеческий кашель, свист или храп. Она слушала, как муж в постели
рядом с ней ест по-сербски, а затем переводит эту еду на французский, -- как
он уплетает капусту, лакомится маринованными перцами в рассоле, обгладывает
рыбные кости, прихлебывает ракию или дует на кукурузную кашу, в которой
лопаются воздушные пузырьки... Но из того, что говорили демоны, она не
понимала ни слова, ибо ей недоставало второй части разговора -- ее
собственного чихания, храпа или кашля. Она попробовала учиться. Три года
подряд горел по ночам свет в ее комнате. Но ничего из этого не вышло. Тогда
она начала болеть по вторникам. Во время болезни она писала бесконечные
письма, которые не отсылала на почту, а разбрасывала по всему дому, набивала
ими стенные шкафы и ящики, хранила под кроватью или даже в старых мужниных
сапогах. Но если бы она их и посылала тем, кому они были предназначены,
выходило бы то же самое, ибо прочесть написанное почерком Витачи Похвалич
было совершенно невозможно. Ее почерк не разбирали ни майор, ни его дочери.
А Витача с самого начала писала письма своим девочкам, которые играли рядом
с ней и еще не умели ни читать, ни писать.

В один прекрасный день совершенно неожиданно (ведь они годами не
встречались) снова появился Афанасий. Он прислонил свой велосипед к воротам
ее дома и вошел в квартиру, где когда-то жили сестры Витача и Вида, а теперь
обитали супруги Похвалич. Своим длинным языком он облизал слезы с ее глаз,
он взял Витачу за руку и увез сначала в Вену, а потом в Америку. Он оставил
велосипед, жену, сына и мать, а она оставила мужа и детей, к которым никогда
больше не вернулась.

6 по вертикали

ТРИ СЕСТРЫ

Надеюсь, что я ничего не перепутал в этой истории, рассказанной мне
однажды в деловой поездке господином Афанасием Разиным, человеком к тому
времени уже богатым и весьма уважаемым.

-- Сидел я как-то раз в трактире "Три скамейки". На столе передо мной
-- курительные трубки. Хорошо прочищенные, прямо звенят, как трубы, только
что не играют. Выбираю я себе трубку и думаю. От молодости моей одни слезы
остались. Да и те не сладкие, как когда-то, а с горьким осадком. А хоть и
такие -- знаете ли вы, голубчик мой, что такое слезы? Кто поймет, что каждая
слеза двух слез стоит, будет достоин своих слез, а в противном случае и того
меньше. Что же касается сердца...

На этом месте размышления мои прервало появление трактирного слуги.
Завязав себе на память узелок, я спросил его:

-- А что, братец, есть у тебя капуста с бараниной, которую на свадьбах
подают?

-- Это какая, прошу покорно? -- осведомился он. При этом я заметил, что
один глаз у него меченый, из него словно капля воска вытекла, а на кончике
носа блестит слеза. Эта слеза двух слез не стоит, заключил я про себя и
объяснил ему: речь идет о капусте с бараниной, которая с утра ставится на
огонь, а вечером снимается. И так -- семь дней.

-- Так приходите через семь дней, -- ответствовал слуга.

-- Прекрасно! Что ты пьешь? -- спросил я на это.

-- Господин весьма любезен. -- Он очень обрадовался моему предложению.
-- "Лакрима Кристи". Обожаю "Лакрима Кристи".

-- Чудно! Так принеси мне бокал "Лакрима Кристи". Он отправился
выполнять заказ, а я продолжил свои размышления с того момента, на котором
остановился. Что же касается сердца, думал я, сердце тоже с некоторых пор не
бьется у меня в груди, а только царапается -- скребется изнутри, как
зверюшка, запертая в клетку. Перед клеткой -- простор и свобода, сияющая
речка, но только ты ее заметишь, как она сворачивает в лес и гаснет. У
клетки же дверцы из еловой дранки. Ударит клювом соловей -- они выдержат, но
если в клетке кобчик, дверцы разлетятся с первого же удара и отпустят птичку
на волю, как дым в синее небо...

Тут в трактир вошла бельмоглазая служанка, которую я поджидал. Я
подхватил ее под локоток и посадил с собою рядом.

-- Почему вы так бледны? -- изумился я, разглядев ее лицо.

-- О ужас, господин мой, еще бы не быть мне бледной! Ведь я увидела
дьявола.

-- А где дьявол?

-- Как это где?! Да вы и есть дьявол.

-- О, если бы это было правдой, вот счастье-то! Если бы это оказалось
правдой, -- сказал я пока. -- Но займемся делом! Вы принесли бутылку?

Она достала из кармана маленькую бутылочку ракии и смущенно спросила:

-- Неужели вы уверены, что по вкусу ракии сможете узнать, те ли это
дамы, которых вы разыскиваете?

Вспомнив, что каждый из нас рождается хромым на одну из своих душ, я
отрезал:

-- Уверен! -- и без церемоний отпил из бутылочки.

Неторопливая река тишины и умиления разлилась по моей груди, замедляя
ход всего, что она там застигла. Я узнал молодость по тишине и теплу, что
вошли в меня, и, несмотря на свой возраст, снова углубился в недавние
мысли...

-- Да! Да! -- сказал я служанке. -- Я узнаю, это их ракия! Такую ракию
гнал еще их отец! Она очень крепкая, зайца убить может.

Мысли же мои, пока я посасывал эту скляночку ракии, черт их разберет,
ровно птицы небесные, то в минуту соберутся стаей, то вдруг, помотавшись
между Западом и Востоком, снова исчезнут. Когда же им время придет, каждая
улетит от нас со своей стаей куда-то на какойнибудь свой Юг. Ибо и мысли
наши хотят согреться и отдохнуть от наших холодов и холодностей, с тем чтобы