Чтение 33–й страницы книги ~Темные аллеи~

сухо и жарко. Перед чаем в пятом часу, когда Соня делала
какие-то хозяйственные подсчеты в кабинете улана, мы сидели в
березовой аллее и пытались продолжать чтение вслух "Обрыва".
Она, наклонясь, что-то шила, мелькая правой рукой, я читал и от
времени до времени с сладкой тоской взглядывал на ее левую
руку, видную в рукаве, на рыжеватые волоски, прилегавшие к ней
выше кисти и на такие же там, где шея сзади переходила в плечо,
и читал все оживленнее, не понимая ни слова. Наконец сказал:

-- Ну теперь почитайте вы...

Она разогнулась, под тонкой блузкой обозначились точки ее
грудей, отложила шитье и, опять наклонись, низко опустив свою
странную и чудесную голову и показывая мне затылок и начало
плеча, положила книгу на колени, стала читать скорым и неверным
голосом. Я глядел на ее руки, на колени под книгой, изнемогая
от неистовой любви к ним и звуку ее голоса. В разных местах
предвечернего сада вскрикивали на лету иволги, против нас
высоко висел, прижавшись к стволу сосны, одиноко росшей в аллее
среди берез, красновато-серый дятел...

-- Натали, какой удивительный цвет волос у вас! А коса
немного темнее, цвета спелой кукурузы...

Она продолжала читать.

-- Натали, дятел, посмотрите!

Она взглянула вверх:

-- Да, да, я его уже видела, и нынче видела, и вчера
видела... Не мешайте читать.

Я помолчал, потом снова:

-- Посмотрите, как это похоже на засохших серых червячков.

-- Что, где?

Я указал ей на скамью между нами, на засохший птичий
известковый помет:

-- Правда?

И взял и сжал ее руку, бормоча и смеясь от счастья:

-- Натали, Натали!

Она тихо и долго поглядела на меня, потом выговорила:

-- Но вы же любите Соню!

Я покраснел, как пойманный мошенник, но с такой горячей
поспешностью отрекся от Сони, что она даже слегка раскрыла
губы:

-- Это неправда?

-- Неправда, неправда! Я ее очень люблю, но как сестру,
ведь мы знаем друг друга с детства!

На другой день она не вышла ни утром, ни к обеду.

-- Соня, что с Натали? -- спросил улан, и Соня ответила,
нехорошо засмеявшись:

-- Лежит все утро в распашонке, нечесаная, по лицу видно,
что ревела, принесли ей кофе -- не допила... Что такое? "Голова
болит". Уж не влюбилась ли!

-- Очень просто, -- сказал улан бодро, с одобрительным
намеком глянув на меня, но отрицая головой.

Вышла Натали только к вечернему чаю, но вошла на балкон
легко и живо, улыбнулась мне приветливо и как будто чуть
виновато, удивив меня этой живостью, улыбкой и некоторой новой
нарядностью: волосы убраны туго, спереди немного подвиты,
волнисто тронуты щипцами, платье другое, из чего-то зеленого,
цельное, очень простое и очень ловкое, особенно в перехвате на
талии, туфельки черные, на высоких каблучках, -- я внутренне
ахнул от нового восторга. Я, сидя на балконе, просматривал
"Исторический вестник", несколько книг которого дал мне улан,
когда она вдруг вошла с этой живостью и несколько смущенной
приветливостью:

-- Добрый вечер. Идем чай пить. Сегодня за самоваром я.
Соня нездорова.

-- Как? То вы, то она?

-- У меня просто болела голова с утра. Стыдно сказать,
только сейчас привела себя в порядок...

-- До чего удивительно это зеленое при ваших глазах и
волосах! -- сказал я. И вдруг спросил, краснея: -- Вы вчера мне
поверили?

Она тоже покраснела -- тонко и ало -- и отвернулась:

-- Не сразу, не совсем. Потом вдруг сообразила, что не
имею основания не верить вам... и что, в сущности, какое же мне
дело до ваших с Соней чувств? Но идем...

К ужину вышла и Соня и улучила минуту сказать мне:

-- Я заболела. У меня это проходит всегда очень тяжело,
дней пять лежу. Нынче еще могла выйти, а завтра уж нет. Веди
себя умно без меня. Я тебя страшно люблю и ужасно ревную.

-- Неужто даже не заглянешь нынче ко мне?

-- Ты глуп!

Это было и счастье и несчастье: пять дней полной свободы с
Натали и пять дней не видать по ночам у себя Сони!

С неделю правила домом, всем распоряжалась, ходила в белом
передничке через двор в поварскую Натали -- я никогда еще не
видал ее такой деловитой, видно было, что роль заместительницы
Сони и заботливой хозяйки доставляет ей большое удовольствие и
что она как будто отдыхает от тайной внимательности к тому, как
мы с Соней говорим, переглядываемся. Все эти дни, пережив за
обедом сперва тревогу, все ли хорошо, а потом довольство, что
все хорошо и старик-повар и Христя, хохлушка-горничная,
приносили и подавали вовремя, не раздражая улана, она после
обеда уходила к Соне, куда меня не пускали, и оставалась у ней
до вечернего чая, а после ужина весь вечер. Бывать со мной
наедине она, очевидно, избегала, и я недоумевал, скучал и
страдал в одиночестве. Почему стала ласкова, а избегает? Боится
Сони или себя, своего чувства ко мне? И страстно хотелось
верить, что себя, и я упивался все крепнущей мечтой: не навек
же я связан с Соней, не век же мне -- да и Натали -- гостить
тут, через неделю-другую я все равно должен буду уехать -- и
тогда конец моим мучениям... найду предлог поехать
познакомиться со Станкевичами, как только Натали вернется
домой... Уехать от Сони, да еще с обманом, с этой тайной мечтой
о Натали, с надеждой на ее любовь и руку, будет, конечно, очень
больно, -- разве только с одной страстью целую я Соню, разве я
не люблю и ее? -- но что же делать, этого, рано или поздно, все
равно не избежишь... И непрестанно думая так, в непрестанном
душевном волнении, в ожидании чего-то, я старался вести себя
при встречах с Натали как можно сдержаннее, милее -- терпеть,
терпеть до поры до времени. Я страдал, скучал, -- как нарочно,
дня три шел дождь, мерно бежал, стучал тысячами лапок по крыше,
в доме было сумрачно, на потолке и на лампе в столовой спали
мухи, -- но крепился, по часам сидел иногда в кабинете улана,
слушая его всякие рассказы...

Соня начала выходить сперва в халатике, на час, на два, с
томной улыбкой к своей слабости, ложилась на балконе в
полотняное кресло и, к моему ужасу, говорила со мной капризно и
не в меру нежно, не стесняясь присутствием Натали:

-- Посиди возле меня, Витик, мне больно, мне грустно,
расскажи что-нибудь смешное... Месяц-то и правда обмывался, да
уж обмылся, кажется; распогодилось и как сладко пахнет
цветами...

Я, втайне раздражаясь, отвечал:

-- Раз цветы сильно пахнут, будет опять обмываться.

Она била меня по руке:

-- Не смей возражать больной!

Наконец стала выходить и к обеду, и к вечернему чаю,
только еще бледная и приказывая подавать себе кресло. Но к
ужину и на балкон после ужина еще не выходила. И раз Натали
сказала мне после вечернего чая, когда она ушла к себе и Христя
понесла со стола самовар в поварскую:

-- Соня сердится, что я все сижу возле нее, что вы все
один и один. Она еще не совсем поправилась, а вы без нее
скучаете.

-- Я скучаю только без вас, -- ответил я. -- Когда вас
нет...

Она изменилась в лице, но справилась, с усилием
улыбнулась:

-- Но мы же условились не ссориться больше... Послушайте
лучше вот что: вы засиделись дома, пойдите погуляйте до ужина,
а потом я посижу с вами в саду, предсказания насчет месяца,
слава Богу, не сбылись, ночь будет прекрасная...

-- Соне меня жаль, а вам? Нисколько?

-- Страшно жаль, -- ответила она и неловко засмеялась,
ставя на поднос чайную посуду. -- Но, слава Богу, Соня уже
здорова, скоро не будете скучать...

При словах "а вечером я посижу с вами" сердце у меня
сжалось сладко и таинственно, но я тотчас подумал: да нет! это
просто только ласковое слово! Я пошел к себе и долго лежал,
глядя в потолок. Наконец встал, взял в прихожей картуз и чью-то