Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено. Я невольно сделал несколько
шагов вперед, чтоб поскорей удалиться от края.
- Ну, брат Грушницкий, жаль, что промахнулся! - сказал капитан, - теперь
твоя очередь, становись! Обними меня прежде: мы уж не увидимся! - Они
обнялись; капитан едва мог удержаться от смеха. - Не бойся, - прибавил он,
хитро взглянув на Грушницкого, - все вздор на свете!.. Натура - дура,
судьба - индейка, а жизнь - копейка!
После этой трагической фразы, сказанной с приличною важностью, он отошел на
свое место; Иван Игнатьич со слезами обнял также Грушницкого, и вот он
остался один против меня. Я до сих пор стараюсь объяснить себе, какого роду
чувство кипело тогда в груди моей: то было и досада оскорбленного
самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот человек,
теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на меня глядящий,
две минуты тому назад, не подвергая себя никакой опасности, хотел меня
убить как собаку, ибо раненный в ногу немного сильнее, я бы непременно
свалился с утеса.
Я несколько минут смотрел ему пристально в лицо, стараясь заметить хоть
легкий след раскаяния. Но мне показалось, что он удерживал улыбку.
- Я вам советую перед смертью помолиться богу, - сказал я ему тогда.
- Не заботьтесь о моей душе больше чем о своей собственной. Об одном вас
прошу: стреляйте скорее.
- И вы не отказываетесь от своей клеветы? не просите у меня прощения?..
Подумайте хорошенько: не говорит ли вам чего-нибудь совесть?
- Господин Печорин! - закричал драгунский капитан, - вы здесь не для того,
чтоб исповедовать, позвольте вам заметить... Кончимте скорее; неравно
кто-нибудь проедет по ущелью - и нас увидят.
- Хорошо, доктор, подойдите ко мне.
Доктор подошел. Бедный доктор! он был бледнее, чем Грушницкий десять минут
тому назад.
Следующие слова я произнес нарочно с расстановкой, громко и внятно, как
произносят смертный приговор:
- Доктор, эти господа, вероятно, второпях, забыли положить пулю в мой
пистолет: прошу вас зарядить его снова, - и хорошенько!
- Не может быть! - кричал капитан, - не может быть! я зарядил оба
пистолета; разве что из вашего пуля выкатилась... это не моя вина! - А вы
не имеете права перезаряжать... никакого права... это совершенно против
правил; я не позволю...
- Хорошо! - сказал я капитану, - если так, то мы будем с вами стреляться на
тех же условиях... Он замялся.
Грушницкий стоял, опустив голову на грудь, смущенный и мрачный.
- Оставь их! - сказал он наконец капитану, который хотел вырвать пистолет
мой из рук доктора... - Ведь ты сам знаешь, что они правы.
Напрасно капитан делал ему разные знаки, - Грушницкий не хотел и смотреть.
Между тем доктор зарядил пистолет и подал мне. Увидев это, капитан плюнул и
топнул ногой.
- Дурак же ты, братец, - сказал он, - пошлый дурак!.. Уж положился на меня,
так слушайся во всем... Поделом же тебе! околевай себе, как муха... - Он
отвернулся и, отходя, пробормотал: - А все-таки это совершенно против
правил.
- Грушницкий! - сказал я, - еще есть время; откажись от своей клеветы, и я
тебе прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие
удовлетворено; - вспомни - мы были когда-то друзьями...
Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали.
- Стреляйте! - отвечал он, - я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня
не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места...
Я выстрелил...
Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было. Только прах легким
столбом еще вился на краю обрыва.
Все в один голос вскрикнули.
- Finita la comedia!15 - сказал я доктору.
Он не отвечал и с ужасом отвернулся.
Я пожал плечами и раскланялся с секундантами Грушницкого.
Спускаясь по тропинке вниз, я заметил между расселинами скал окровавленный
труп Грушницкого. Я невольно закрыл глаза... Отвязав лошадь, я шагом
пустился домой. У меня на сердце был камень. Солнце казалось мне тускло,
лучи его меня не грели.
Не доезжая слободки, я повернул направо по ущелью. Вид человека был бы мне
тягостен: я хотел быть один. Бросив поводья и опустив голову на грудь, я
ехал долго, наконец очутился в месте, мне вовсе не знакомом; я повернул
коня назад и стал отыскивать дорогу; уж солнце садилось, когда я подъехал к
Кисловодску, измученный, на измученной лошади.
Лакей мой сказал мне, что заходил Вернер, и подал мне две записки: одну от
него, другую... от Веры.
Я распечатал первую, она была следующего содержания:
"Все устроено как можно лучше: тело привезено обезображенное, пуля из груди
вынута. Все уверены, что причиною его смерти несчастный случай; только
комендант, которому, вероятно, известна ваша ссора, покачал головой, но
ничего не сказал. Доказательств против вас нет никаких, и вы можете спать
спокойно... если можете... Прощайте..."
Я долго не решался открыть вторую записку... Что могла она мне писать?..
Тяжелое предчувствие волновало мою душу.
Вот оно, это письмо, которого каждое слово неизгладимо врезалось в моей
памяти:
"Я пишу к тебе в полной уверенности, что мы никогда больше не увидимся.
Несколько лет тому назад, расставаясь с тобою, я думала то же самое; но
небу было угодно испытать меня вторично; я не вынесла этого испытания, мое
слабое сердце покорилось снова знакомому голосу... ты не будешь презирать
меня за это, не правда ли? Это письмо будет вместе прощаньем и исповедью: я
обязана сказать тебе все, что накопилось на моем сердце с тех пор, как оно
тебя любит. Я не стану обвинять тебя - ты поступил со мною, как поступил бы
всякий другой мужчина: ты любил меня как собственность, как источник
радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и
однообразна. Я это поняла сначала... Но ты был несчастлив, и я пожертвовала
собою, надеясь, что когда-нибудь ты оценишь мою жертву, что когда-нибудь ты
поймешь мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий. Прошло с
тех пор много времени: я проникла во все тайны души твоей... и убедилась,
что то была надежда напрасная. Горько мне было! Но моя любовь срослась с
душой моей: она потемнела, но не угасла.
Мы расстаемся навеки; однако ты можешь быть уверен, что я никогда не буду
любить другого: моя душа истощила на тебя все свои сокровища, свои слезы и
надежды. Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого презрения на
прочих мужчин, не потому, чтоб ты был лучше их, о нет! но в твоей природе
есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и
таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть
непобедимая; никто не умеет так постоянно хотеть быть любимым; ни в ком зло
не бывает так привлекательно, ничей взор не обещает столько блаженства,
никто не умеет лучше пользоваться своими преимуществами и никто не может
быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается
уверить себя в противном.
Теперь я должна тебе объяснить причину моего поспешного отъезда; она тебе
покажется маловажна, потому что касается до одной меня.
Нынче поутру мой муж вошел ко мне и рассказал про твою ссору с Грушницким.