в программе объявлено: "Gala Girls",-- и с потрясающей и
постыдной внезапностью, напомнившей мне падение на черной пылью
подернутом катке, я узнал моих американских красавиц в гирлянде
горластых "герльз", которые, рука об руку, сплошным пышным
фронтом переливались справа налево и потом обратно, ритмически
вскидывая то десяток левых, то десяток правых одинаковых
розовых ног. Я нашел лицо моей волоокой Луизы и понял, что все
кончено, даже если и отличалась она какой-то грацией, каким-то
отпечатком наносной неги от своих вульгарных товарок. Сразу
перестать думать о ней я не мог, но испытанное потрясение
послужило толчком для индуктивного процесса, ибо я вскоре
заметил в порядке новых отроческих чудес, что теперь уже не
только она, но любой женский образ, позирующий академической
рабыней моему ночному мечтанию, возбуждает знакомое мне, все
еще загадочное неудобство. Об этих симптомах я простодушно
спросил родителей, которые как раз приехали в Берлин из Мюнхена
или Милана, и отец деловито зашуршал немецкой газетой, только
что им развернутой, и ответил по-английски, начиная --
по-видимому длинное -- объяснение интонацией, "мнимой цитаты",
при помощи которой он любил разгоняться в речах: "Это, мой
друг, всего лишь одна из абсурдных комбинаций в природе --
вроде того, как связаны между собой смущение и зардевшиеся
щеки, горе и красные глаза, shame and blushes, grief and red
eyes... Tolstoi vient de mourir" (Толстой только что умер
(франц.)),-- вдруг перебил он самого себя другим,
ошеломленным голосом, обращаясь к моей матери, тут же сидевшей
у вечерней лампы. "Да что ты",-- удрученно и тихо воскликнула
она, соединив руки, и затем прибавила: "Пора домой",-- точно
смерть Толстого была предвестником каких-то апокалиптических
бед.
Летом следующего, 1911-го, года Юрик Рауш не приезжал и я
остался наедине с запасом смутных переживаний. Сидя на
корточках перед неудобно низкой полкой в галерее усадьбы, в
полумраке, как бы умышленно мешающем мне в моих тайных
исследованиях, я разыскивал значение всяких темных, темно
соблазнительных и раздражительных терминов в
восьмидесятидвухтомной Брокгаузовской энциклопедии. В видах
экономии заглавное слово замещалось на протяжении
соответствующей статьи его начальной буквой, так что к плохому
освещению, пыли и мелкоте шрифта примешивалось маскарадное
мелькание прописной буквы, означающей малоизвестное слово,
которое пряталось в сером Петите от молодого читателя и
малиновой ижицы на его лбу. Ловлею бабочек и всякими видами
спорта заполнялись солнечные часы летних суток, но никакое
физическое утомление не могло унять беспокойство, ежевечерне
высылавшее меня в смутное путешествие. До обеда я ездил верхом,
а на закате, надув шины до предельного напряжения, катил Бог
весть куда на своем старом "Энфильде" или новом "Свифте",
рулевые рога которого я перевернул так, что их вулканитовые
концы были ниже уровня седла и позволяли мне гнуть хребет
по-гоночному. С чувством бесплотности я углублялся в цветной
вечерний воздух и летел по парковой аллее, следуя вчерашнему
оттиску моих же данлоповых шин; тщательно объезжал коряжные
корни и гуттаперчевых жаб; намечал издали палую веточку и с
легким треском надламывал ее чуткой шиной; ловко лавировал
между двумя листочками или между камушком и ямкой в земле,
откуда мой же проезд выбил его накануне; мгновение наслаждался
краткой гладью мостка над ручьем; тормозил и толчком переднего
колеса отпахивал беленую калитку в конце Старого парка; и
затем, в упоении воли и грусти, стрекотал по твердой липкой
обочине полевых дорог.
избы, на черном пороге которой всегда в это время стояла
Поленька, однолетка моя, дочка кучера. Она стояла, опершись о
косяк, мягко и свободно сложив руки на груди -- воплощая и rus
и Русь -- и следила за моим приближением издалека с
удивительно-приветливым сиянием на лице, но по мере того, как я
подъезжал, это сияние сокращалось до полуулыбки, затем до
слабой игры в углах ее сжатых губ и наконец выцветало вовсе,
так что, поровнявшись с нею, я не находил просто никакого
выражения на ее прелестном круглом лице, чуть тронутом оспой, и
в косящих светлых глазах. Но как только я проезжал и
оглядывался на нее, перед тем, как взмыть в гору, уже опять
намечалась тонкая впадинка у нее на щеке, опять лучились
таинственным светом ее дорогие черты. Боже мой, как я ее
обожал! Я никогда не сказал с ней ни слова, но после того как я
перестал ездить по той дороге в тот низко-солнечный час, наше
безмолвное знакомство время от времени еще возобновлялось в
течение трех-четырех лет. Посещаю, бывало, хмурый, в крагах, со
стеком, скотный двор или конюшню, и откуда ни возьмись она
вдруг появляется, словно вырастая из золотистой земли,-- и
всегда стоит немного в сторонке, всегда босая, потирая подъем
одной ноги об икру другой, или почесывая четвертым пальцем
пробор в светло-русых волосах, и всегда прислоняясь к
чему-нибудь, к двери конюшни, пока седлают мне лошадь, или к
стволу липы в резко-яркое сентябрьское утро, когда всей оравой
деревенская прислуга собиралась у парадного подъезда провожать
нас на зиму в город. С каждым разом ее грудь под серым ситцем
казалась мне мягче, а голые руки крепче, и однажды, незадолго
до ее отъезда в далекое село, куда ее в шестнадцать лет выдали
за пьяницу-кузнеца, я заметил как-то, проходя мимо, блеск
нежной насмешки в ее широко расставленных, светло-карих глазах.
Странно сказать, но в моей жизни она была первой, имевшей
колдовскую способность накипанием света и сладости прожигать
сон мой насквозь (а достигала она этого тем, что не давала
погаснуть улыбке), а между тем в сознательной жизни я и не
думал о сближении с нею, да при этом пуще боялся испытать
отвращение от запекшейся грязи на ее ногах и затхлого запаха
крестьянского платья, чем оскорбить ее тривиальным господским
ухаживанием.
хотелось бы задержать перед глазами одновременно две картины.
Одна из них долго жила во мне совершенно отдельно от скромной
Поленьки, стоявшей на черной ступени золотой избы; оберегая
собственный покой, я отказывался отнести к ней то русалочное
воплощение ее жалостной красоты, которое я однажды подсмотрел.
Дело было в июне того года, когда нам обоим минуло тринадцать
лет; я пробирался по берегу Оредежи, преследуя так называемых
"черных" апполонов (Parnassius mnemosyne), диковинных, древнего
происхождения, бабочек с полупрозрачными, глянцевитыми крыльями
и пушистыми вербными брюшками. Погоня за этими чудными
созданиями завела меня в заросль черемух и ольх у самого края
холодной синей реки, как вдруг донеслись крики и всплески, и я
увидел из-за благоухающего куста Поленьку и трех-четырех других
подростков, полоскавшихся нагишом у развалин свай, где была
когда-то купальня. Мокрая, ахающая, задыхающаяся, с соплей под
курносым носом, с крутыми детскими ребрами, резко намеченными
под бледной, пупырчатой от холода кожей, с забрызганными черной
грязью икрами, с круглым гребнем, горевшим в темных от влаги
волосах, она спасалась от бритоголовой, тугопузой девочки и
бесстыдно возбужденного мальчишки с тесемкой вокруг чресл
(кажется, против сглазу), которые приставали к ней,
хлеща и шлепая по воде вырванными стеблями водяных лилий.
предвечерней тишине на устланной снегом платформе станции
Сиверской, я смотрел на дальнюю серебряную рощу, постепенно
становившуюся свинцовой под потухающим небом, и ждал, чтобы
появился из-за нее гуашевый дым поезда, который должен был
доставить меня обратно в Петербург после веселого дня лыжного
спорта. Лиловый дым появился, и в эту же минуту Поленька прошла
мимо меня с другою молодой крестьянкой,-- обе были в толстых
платках, в больших валенках, в бесформенных стеганых кофтах с
ватой, торчавшей из прорванной черной матерки, и Поленька, с
синяком под глазом и вспухшей губой (говорили, что муж ее бьет
по праздникам) заметила, ни к кому не обращаясь, задумчиво и
мелодично: "А барчук-то меня не признал". Только этот один раз
и довелось мне услышать ее голос.
отроком я так беззвучно и быстро, бывало, катил мимо длинной
тени ее низкой избы. В том месте, где полевая дорога вливалась
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Шилова Юлия
Лукьяненко Сергей
Белогорский Евгений