жалюзи пробивался скелетообразным узором свет наружных фонарей;
эти скрещивающиеся лучи проникали в темноту спальни и позволяли
разобраться в следующем положении.
лежала на боку, спиной ко мне, посредине двуспальной постели. Ее
сквозящее через легкую ткань тело и голые члены образорали
короткий зигзаг. Она положила под голову обе подушки - и свою и
мою; кудри были растрепаны; полоса бледного света пересекала ее
верхние позвонки.
мгновенностью, которую принимаешь на веру, когда в
кинематографической сценке пропускается процесс переодевания; и
я уже поставил колено на край постели, как вдруг Лолита
повернула голову и уставилась на меня сквозь полосатую тень.
пилюлькой-люлькой (подловатое дело, entre nous soit dit) имела
целью навеять сон, столь крепкий, что его целый полк не мог бы
прошибить, а вот, подите же, она вперилась в меня и, с трудом
ворочая языком, называла меня Варварой! Мнимая Варвара, одетая в
пижаму, чересчур для нее тесную, замерла, повисая над бормочущей
девочкой. Медленно, с каким-то безнадежным вздохом, Долли
отвернулась, приняв свое первоначальное положение. Минуты две я
стоял, напржкенный, у края, как тот парижский портной, в начале
века, который, сшив себе парашют, стоял, готовясь прыгнуть с
Эйфелевой башни. Наконец я взгромоздился на оставленную мне
узкую часть постели; осторожно потянул к себе концы и края
простынь, сбитьи в кучу на юге от моих каменно-холодных пяток;
Лолита подняла голову и на меня уставилась.
пилюля не принадлежала даже к большому и знатному роду
барбиталовых наркотиков: неврастенику, верящему в ее действие,
она, пожалуй, помогла бы уснуть, но средство было слишком
слабое, чтобы надолго уложить шуструю, хоть и усталую нимфетку.
Неважно, был ли рамздэльский доктор шарлатаном или хитрецом.
Важно, что я был обманут. Когда Лолита снова открыла глаза, я
понял что, даже если снотворное и подействует через час или
полтора, безопасность, на которую я рассчитывал, оказалась
ложной. Тихо отвернувшись, она уронила голову на подушку - на
ту, которой я был несправедливо лишен. Я остался лежать
неподвижно на краю бездны, вглядываясь в ее спутанные волосы и в
проблески нимфеточной наготы, там, где смутно виднелась
половинка ляжки или плеча, и пытаясь определить глубину ее сна
по темпу ее дыхания. Прошло некоторое время; ничего не
изменилось, и набравшись смелости я решил слегка пододвинуться к
этому прелестному, с ума сводящему мерцанию. Но едва я вступил в
его теплую окрестность, как ровное дыхание приостановилось, и на
меня нашло ужасное подозрение, что маленькая Долорес совершенно
проснулась и готова разразиться криками, если к ней прикоснусь
любой частью своего жалкого, ноющего тела. Читатель, прошу тебя!
Как бы тебя ни злил мягкосердечный, болезненно чувствительный,
бесконечно осмотрительный герой моей книги, не пропускай этих
весьма важных страниц! Вообрази меня! Меня не будет, если ты
меня не вообразишь; попробуй разглядеть во мне лань, дрожащую в
чаще моего собственного беззакония; давай даже улыбнемся слегка.
Например, - мне негде было преклонить голову (чуть не написал:
головку), и к общему моему неудобству прибавилась мерзкая изжога
(от жаренного в сале картофеля, который они смеют тут называть
"французским"!).
пуститься в волшебное путешествие. "La Petite Dormeuse ou
l'Amant Ridicule". Завтра накормлю ее теми прежними таблетками,
от которых так основательно цепенела ее мать. Где они - в
переднем ящичке автомобиля или в большом саквояже? Может быть,
подождать часок и тогда опять попробовать подползти? Наука
нимфетолепсии - точная наука. Можно ровно в секунду, если
прижаться. На расстоянии в один миллиметр надо считать секунд
десять. Подождем.
заметьте, наш отель считался тихим, уютным, старосветским,
домашним, с потугами на "изящность быта" и все такое. Дверной
стук лифта, раздававшийся в двадцати шагах к северо-востоку от
моего черепа, но ощущавшийся мною столь же остро, как если бы
эта железная дверца захлопывалась у меня в левом виске,
чередовался с лязгом и гулом разнообразных маневров машины и
длился далеко за полночь. Время от времени, сразу к востоку от
моего левого уха (а лежал я навзничь, не смея повернуть более
гнусную свою сторону по направленим дымчатого бедра моей
соложницы), коридор наполнялся до краев жизчерадостными,
звучными и нелепыми возгласами, оканчивавшимися залпом прощаний.
Когда это наконец прекратилось, заработал чей-то клозет к северу
от моего мозжечка. Это был мужественный, энергичный, басистый
кнозет, и им пользовалась большая семья. От его бурчания,
стремительных излияний и долгого послесловия - дрожала стена за
моим изголовием. Затем, в южном направлении от меня, кого-то
стало невероятно рвать - человек душу выкашливал вместе с
выпитым виски, и унитаз в его ванной, сразу за нашей,
обрушивался сущей Ниагарой. Когда же наконец все водопады
остановились и зачарованные. охотники уснули, бульвар под окном
моей бессонницы, на запад от моего бдения - благоустроенный,
величавый, подчеркнуто-неторговый, обсаженный развесистыми
деревьями, - выродился в презренный прогон для гигантских
грузовиков, грохотавших во мгле сырой и ветреной ночи.
пылающей жизни находилась дымчатая Лолита! После долгого периода
неподвижного бодрствования я снова стал добираться до нее
щупальцами, и на этот раз скрип матраца не разбудил ее. Мне
удалось пододвинуть мою тяжкую, алчущую плоть так близко, что я
почуял на щеке, словно теплое дыхание, ауру ее обнаженного
плеча. Туг она приподнялась, охнула, затараторила с бредовой
быстротой что-то о лодках, дернула простыню и впала обратно в
свое темное, цветущее, молодое бесчувствие. Она заметалась в
этом обильном потоке сна, и одна голая рука, недавно коричневая,
теперь лунная, с размаху легла через мое лицо. Был миг, когда я
держал пленницу, но она высвободилась из моих едва наметившихся
объятий, причем сделала это не сознательно, не резко, не с
какой-либо личной неприязнью, а просто - с
безотносительно-жалобным бормотанием ребенка, требующего
полагающегося ему покоя. И все вернулось в прежнее состояние:
Лолита, повернутая изогнутым хребтом к Гумберту; Гумберт,
подложивший под голову руку и терзающийся вожделением и изжогой.
для меня это лучшее лекарство, не считая, быть может, молока с
редисками; и когда я снова вступил в диковинную,
бледно-полосатую темницу, где Лолитины старые и новые одежды
расположились в различных зачарованных положениях, на разных
частях как бы плавучей мебели, моя невозможная дочь подняла
голову и отчетливыми тоном объявила, что тоже хочет пить.
Теневою рукой она взяла у меня упругий и холодный бумажный
стаканчик и, направив на его край длинные свои ресницы, залпом
выпила содержимое; после чего младенческим движением,
исполненным большей прелести, чем сладострастнейшая ласка,
маленькая Лолита вытерла губы о мое плечо. Она откинулась на
свою подушку (мою я изъял, пока она пила) и немедленно опять
заснула.
не расставался еще с надеждой, что первая в конце концов упрочит
ее сон. Я все подступал к ней, готовый к любому огорчению; знал,
что лучше ждать, но ждать был не в силах. Моя подушка пахла ее
волосами. Я пододвигался к моей мерцающей голубке,
останавливаясь и втягиваясь всякий раз, что она, казалось,
шевелилась или собиралась шевельнуться. Ветерок из Страны Чудес
уже стал влиять на мои мысли; они казались выделенными курсивом,
как если бы поверхность, отражавшы их, зыблилась от этого
призрачного дуновения. Временами мое сознание не в ту сторону
загибалось, мое ползком перемещавшееся тело попадало в сферу сна
и опять из него выползало; а раза два я ловил себя на том, что
невольно начинаю издавать меланхоличный храп. Туман нежности
обволакивал горы тоски. Иногда мне сдавалось, что зачарованная
добыча готова на полпути встретить зачарованного ловца; что ее
бедро добровольно подвигается ко мне сквозь сыпучий песок
далекого, баснословного побережья; но эта дымка с ямочкой вдруг
вздрагивала, и я понимал, что Лолита дальше от меня, чем
когда-либо.
той давно минувшей ночи, потому что намерен доказать, что я
никогда не был и никогда не мог быть брутальным мерзавцем.
Сертаков Виталий
Каменистый Артем
Свержин Владимир
Соломатина Татьяна
Махров Алексей