ченностью соединял непреклонность, почти граничившую с идиотством. Никто
не мог обвинить его в воинственной предприимчивости, как обвиняли, нап-
ример, Бородавкина, ни в порывах безумной ярости, каким были подвержены
Брудастый, Негодяев и многие другие. Страстность была вычеркнута из чис-
ла элементов, составлявших его природу, и заменена непреклонностью,
действовавшею с регулярностью самого отчетливого механизма. Он не жести-
кулировал, не возвышал голоса, не скрежетал зубами, не гоготал, не топал
ногами, не заливался начальственно-язвительным смехом; казалось, он даже
не подозревал нужды в административных проявлениях подобного рода. Со-
вершенно беззвучным голосом выражал он свои требования, и неизбежность
их выполнения подтверждал устремлением пристального взора, в котором вы-
ражалась какая-то неизреченная бесстыжесть. Человек, на котором останав-
ливался этот взор, не мог выносить его. Рождалось какое-то совсем осо-
бенное чувство, в котором первенствующее значение принадлежало не
столько инстинкту личного самосохранения, сколько опасению за человечес-
кую природу вообще. В этом смутном опасении утопали всевозможные пред-
чувствия таинственных и непреодолимых угроз. Думалось, что небо обрушит-
ся, земля разверзнется под ногами, что налетит откуда-то смерч и все
поглотит, все разом... То был взор, светлый, как сталь, взор, совершенно
свободный от мысли, и потому недоступный ни для оттенков, ни для колеба-
ний. Голая решимость - и ничего более.
ти построений. Прямая линия, отсутствие пестроты, простота, доведенная
до наготы, - вот идеалы, которые он знал и к осуществлению которых стре-
мился. Его понятие о "долге" не шло далее всеобщего равенства перед
шпицрутеном; его представление о "простоте" не переступало далее просто-
ты зверя, обличавшей совершенную наготу потребностей. Разума он не приз-
навал вовсе, и даже считал его злейшим врагом, опутывающим человека
сетью обольщений и опасных привередничеств. Перед всем, что напоминало
веселье или просто досуг, он останавливался в недоумении. Нельзя ска-
зать, чтоб эти естественные проявления человеческой природы приводили
его в негодование: нет, он просто-напросто не понимал их. Он никогда не
бесновался, не закипал, не мстил, не преследовал, а, подобно всякой дру-
гой бессознательно действующей силе природы, шел вперед, сметая с лица
земли все, что не успевало посторониться с дороги. "Зачем?" - вот
единственное слово, которым он выражал движения своей души.
мал кругозор этого идиота, был очень узок; вне этого района можно было и
болтать руками, и громко говорить, и дышать, и даже ходить распоясав-
шись; он ничего не замечал; внутри района - можно было только марширо-
вать. Если б глуповцы своевременно поняли это, им стоило только встать
несколько в стороне и ждать. Но они сообразили это поздно, и в первое
время, по примеру всех начальстволюбивых народов, как нарочно совались
ему на глаза. Отсюда бесчисленное множество вольных истязаний, которые,
словно сетью, охватили существование обывателей, отсюда же - далеко не
заслуженное название "сатаны", которое народная молва присвоила Уг-
рюм-Бурчееву. Когда у глуповцев спрашивали, что послужило поводом для
такого необычного эпитета, они ничего толком не объясняли, а только дро-
жали. Молча указывали они на вытянутые в струну дома свои, на разбитые
перед этими домами палисадники, на форменные казакины, в которые однооб-
разно были обмундированы все жители до одного, - и трепетные губы их
шептали: сатана!
может скрыть смутного чувства страха, приступая к описанию действий Уг-
рюм-Бурчеева. "Была в то время, - так начинает он свое повествование, -
в одном из городских храмов картина, изображавшая мучения грешников в
присутствии врага рода человеческого. Сатана представлен стоящим на
верхней ступени адского трона, с повелительно простертою вперед рукою и
с мутным взором, устремленным в пространство. Ни в фигуре, ни даже в ли-
це врага человеческого не усматривается особливой страсти к мучи-
тельству, а видится лишь нарочитое упразднение естества. Упразднение сие
произвело только одно явственное действие: повелительный жест, - и за-
тем, сосредоточившись само в себе, перешло в окаменение. Но что весьма
достойно примечания: как ни ужасны пытки и мучения, в изобилии по всей
картине рассеянные, и как ни удручают душу кривлянье и судороги злодеев,
для коих те муки приуготовлены, но каждому зрителю непременно сдается,
что даже и сии страдания менее мучительны, нежели страдания сего подлин-
ного изверга, который до того всякое естество в себе победил, что и на
сии неслыханные истязания хладным и непонятным оком взирать может". Та-
ково начало летописного рассказа, и хотя далее следует перерыв и летопи-
сец уже не возвращается к воспоминанию о картине, но нельзя не догады-
ваться, что воспоминание это брошено здесь недаром.
мужчина среднего роста, с каким-то деревянным лицом, очевидно никогда не
освещавшимся улыбкой. Густые, остриженные под гребенку и как смоль чер-
ные волосы покрывают конический череп и плотно, как ермолка, обрамливают
узкий и покатый лоб. Глаза серые, впавшие, осененные несколько припухши-
ми веками; взгляд чистый, без колебаний; нос сухой, спускающийся от лба
почти в прямом направлении книзу; губы тонкие, бледные, опушенные
подстриженною щетиной усов; челюсти развитые, но без выдающегося выраже-
ния плотоядности, а с каким-то необъяснимым букетом готовности раздро-
бить или перекусить пополам. Вся фигура сухощавая с узкими плечами, при-
поднятыми кверху, с искусственно выпяченною вперед грудью и с длинными,
мускулистыми руками. Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на все
пуговицы, и держит в правой руке сочиненный Бородавкиным "Устав о неук-
лонном сечении", но, по-видимому, не читает его, а как бы удивляется,
что могут существовать на свете люди, которые даже эту неуклонность счи-
тают нужным обеспечивать какими-то уставами. Кругом - пейзаж, изображаю-
щий пустыню, посреди которой стоит острог; сверху, вместо неба, нависла
серая солдатская шинель...
теля восстает чистейший тип идиота, принявшего какое-то мрачное решение
и давшего себе клятву привести его в исполнение. Идиоты вообще очень
опасны, и даже не потому, что они непременно злы (в идиоте злость или
доброта - совершенно безразличные качества), а потому, что они чужды
всяким соображениям и всегда идут напролом, как будто дорога, на которой
они очутились, принадлежит исключительно им одним. Издали может пока-
заться, что это люди хотя и суровых, но крепко сложившихся убеждений,
которые сознательно стремятся к твердо намеченной уели. Однако ж это оп-
тический обман, которым отнюдь не следует увлекаться. Это просто со всех
сторон наглухо закупоренные существа, которые ломят вперед, потому что
не в состоянии сознать себя в связи с каким бы то ни было порядком явле-
ний...
неразумной стремительности, не все опрокидывали, что встречается им на
пути. Но меры эти почти всегда касаются только простых идиотов; когда же
придатком к идиотству является властность, то дело ограждения общества
значительно усложняется. В этом случае грозящая опасность увеличивается
всею суммою неприкрытости, в жертву которой, в известные исторические
моменты, кажется отданною жизнь... Там, где простой идиот расшибает себе
голову или наскакивает на рожон, идиот властный раздробляет пополам все-
возможные рожны и совершает свои, так сказать, бессознательные злодеяния
вполне беспрепятственно. Даже в самой бесплодности или очевидном вреде
этих злодеяний он не почерпает никаких для себя поучений. Ему нет дела
ни до каких результатов, потому что результаты эти выясняются не на нем
(он слишком окаменел, чтобы на нем могло что-нибудь отражаться), а на
чем-то ином, с чем у него не существует никакой органической связи. Если
бы, вследствие усиленной идиотской деятельности, даже весь мир обратился
в пустыню, то и этот результат не устрашил бы идиота. Кто знает, быть
может, пустыня и представляет в его глазах именно ту обстановку, которая
изображает собой идеал человеческого общежития?
и поражает зрителя в портрете Угрюм-Бурчеева. На лице его не видно ника-
ких вопросов; напротив того, во всех чертах выступает какая-то солдатс-
ки-невозмутимая уверенность, что все вопросы давно уже решены. Какие это
вопросы? Как они решены? - это загадка до того мучительная, что рискуешь
перебрать всевозможные вопросы и решения и не напасть именно на те, о
которых идет речь. Может быть, это решенный вопрос о всеобщем истребле-
нии, а может быть, только о том, чтобы все люди имели грудь, выпяченную
вперед на манер колеса. Ничего неизвестно. Известно только, что этот не-
известный вопрос во что бы то ни стало будет приведен в действие. А так
как подобное противоестественное приурочение известного к неизвестному
запутывает еще более, то последствие такого положения может быть только
одно: всеобщий панический страх.
ужас, наводимый его наружностию. Он спал на голой земле, и только в
сильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале; вместо по-
душки клал под голову камень; вставал с зарею, надевал вицмундир и тот-
час же бил в барабан; курил махорку до такой степени вонючую, что даже
полицейские солдаты и те краснели, когда до обоняния их доходил запах
ее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы. В заключение,
по три часа в сутки маршировал на дворе градоначальнического дома, один,
без товарищей, произнося самому себе командные возгласы и сам себя под-
вергая дисциплинарным взысканиям и даже шпицрутенам ("причем бичевал се-
бя не притворно, как предшественник его, Грустилов, а по точному разуму
законов", прибавляет летописец).
обывателей не видал ни жены, ни детей его. Был слух, что они томились
где-то в подвале градоначальнического дома и что он самолично раз в
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Маккарти Кормак
Посняков Андрей
Свержин Владимир
Херберт Фрэнк