поручни трапа. Какая-то человечность и внимательность была ему все же
свойственна, ибо в эти часы он обычно воздерживался от хождения по шканцам;
ведь в ушах усталых помощников, ищущих отдохновения всего лишь в шести
дюймах под его костяной пятой, тяжкий его шаг отозвался бы такими трескучими
оглушительными раскатами, что им мог бы присниться только скрежет акульих
зубов. Но как-то раз он вышел, слишком глубоко погруженный в раздумье, чтобы
заботиться о чем бы то ни было; своим тяжелым, громыхающим шагом он мерил
палубу от грот-мачты до гака-борта, когда второй помощник, старый Стабб,
поднялся к нему на шканцы и с неуверенно-шутливой просьбой в голосе заметил,
что если капитану Ахаву нравится ходить по палубе, то никто не может против
этого возражать, но что можно ведь как-нибудь приглушить шум; вот если бы
взять что-нибудь такое, скажем, вроде комка пакли, и надеть бы на костяную
ногу... О Стабб! плохо же ты знал тогда своего капитана!
на меня пыж? Но я забыл; ступай к себе. Вниз, в свою еженощную могилу, где
такие, как ты, спят под гробовыми покровами, чтобы заранее к ним привыкнуть.
Вниз, собака! Вон! В конуру!
вспыхнувшим презрительным гневом старого капитана, Стабб на несколько
мгновений словно онемел, но потом взволнованно произнес:
сэр, мне вовсе не по вкусу.
бежать от яростного искушения.
терпеть, чтобы меня называли собакой, сэр.
избавлю мир от твоего присутствия.
видом, что Стабб против воли отступил.
оскорбление, - бормотал себе под нос Стабб, спускаясь по трапу в каюту. -
Очень странно. Постой-ка, Стабб, я вот и сейчас еще не знаю, то ли мне
вернуться и ударить его, то ли - что это? - на колени, прямо вот здесь, и
молиться за него? Да, да, именно такая мысль пришла мне сейчас в голову, а
ведь это будет первый раз в моей жизни, чтобы я молился. Странно, очень
странно, да и он сам тоже странный, н-да, как ни смотри, а Стаббу никогда
еще не случалось плавать с таким странным капитаном. Как он на меня
бросился! Глаза - словно два ружейных дула! Что он, сумасшедший? Во всяком
случае, у него должно быть что-то на уме, как наверняка что-то есть на
палубе, если трещат доски. И потом, он проводит теперь в постели не больше
трех часов в сутки; да и тогда он не спит. Ведь стюард Пончик рассказывал
мне, что по утрам постель старика всегда бывает так ужасающе измята и
изрыта, простыни сбиты в ногах, одеяло чуть ли не узлами завязано; а подушка
такая горячая, будто на ней раскаленный кирпич держали. Да, горячий старик.
Видно, у него, это самое, совесть, о которой поговаривают иные на берегу;
это такая штуковина, вроде флюса или... как это?.. Не-врал-не-лги-я.
Говорят, похуже зубной боли. Н-да, сам-то я точно не знаю, но не дай мне бог
подхватить ее. В нем все загадочно; и для чего это он спускается каждую ночь
в кормовой отсек трюма - так, во всяком случае, думает Пончик, - зачем он
это делает, хотелось бы мне знать? Кто это ему там в трюме свидания
назначает? Ну разве ж это не странно? Только где уж тут узнать. Вот всегда
так. Пойду-ка я вздремну. Да, черт возьми, ради того только, чтоб уснуть, и
то уж стоило родиться на свет. А ведь правда, младенцы, как родятся, так
сразу же и принимаются спать. Как подумаешь, странно и это. Черт возьми, все
на свете странно, если подумать. Да только это против моих убеждений. "Не
думай" - это у меня одиннадцатая заповедь; а двенадцатая: "Спи, когда
спится". - Так что идем-ка еще соснем немного. Однако постой, постой. Ведь
он, кажется, назвал меня собакой? проклятье! он обозвал меня трижды ослом, а
сверху навалил еще целую груду мулов и баранов! Да он мог бы и ногой меня
ударить, если на то пошло. Может, он даже ударил меня, да только я не
заметил, потому что очень уж меня поразило его лицо. Оно светилось, точно
побелевшая от времени кость. Да что же это за чертовщина со мной происходит?
Меня ноги н е держат. Словно вот поцапался со стариком и меня от этого
наизнанку всего вывернуло. Клянусь богом, мне все это, наверное, приснилось.
Но как же, как, как? Остается только упихать все это подальше.. И скорее
добраться до койки. А завтра еще посмотрим на это проклятое колдовство при
дневном свете, может, чего и надумаем. Утро вечера мудренее.
корабля; потом, как это стало у него уже привычкой, он подозвал к себе
матроса и послал его в каюту за костяным стулом и за трубкой. Раскурив
трубку от нактоузного фонаря и поставив стул с подветренной стороны на
палубе, он сел и затянулся.
предание, изготовлялись из нарвальих клыков. Возможно ли было теперь при
взгляде на Ахава, сидящего на костяном треножнике, не задуматься о
царственном величии, которое символизировала собой его фигура? Ибо Ахав был
хан морей, и бог палубы, и великий повелитель левиафанов.
частыми, быстрыми клубами, которые ветром относило назад, ему в лицо. "В чем
тут дело? - заговорил он наконец, обращаясь к самому себе и извлекая
мундштук изо рта. - Курение уже не успокаивает меня. О моя трубка! Видно,
круто мне приходится, если даже твои чары исчезли. Мне предстоят труды и
тяготы, а не развлечения, а я, неразумный, все время курю и пускаю дым
против ветра; так отчаянно пускаю против ветра дым, точно посылаю в воздух,
как умирающий кит, последние свои фонтаны, самые мощные, самые грозные.
Зачем мне трубка? Ей положено в безмятежной тишине сплетать белые дымные
клубы с белыми шелковистыми локонами, а не с такими седыми взъерошенными
космами, как у меня. Я не стану курить больше..."
корабль пронесся над тем местом, где остались пузыри от утонувшей трубки. А
по палубе, надвинув шляпу на лоб, снова расхаживал Ахав своей шаткой
походкой.
таких странных снов. Водорез. Понимаешь, мне приснилось, будто наш старик
дал мне пинка своей костяной ногой; а когда я попробовал дать ему сдачи, то,
вот клянусь тебе вечным спасением, малыш, у меня просто чуть нога не
отвалилась. А потом вдруг гляжу - Ахав стоит вроде этакой пирамиды, а я как
последний дурак все норовлю ударить его ногой. Но самое удивительное, Фласк,
- ведь знаешь, какие удивительные сны снятся нам порой, - но самым
удивительным было то, что, как я ни злился на него, а будто все время думал
при этом, что, мол, вовсе это и не такое уж тяжкое оскорбление, этот пинок
Ахава. "Подумаешь, - говорю я себе, - чего уж тут такой шум поднимать? Ведь
нога-то не настоящая". А это большая разница, чем тебя ударили: живой ли
ногой или там рукой - или же каким-нибудь мертвым предметом. Потому-то,
Фласк, пощечина в тысячу раз оскорбительнее, чем удар палкой. Живое
прикосновение жжет, малыш. И так у меня в этом сне все перепутано и
неувязано, я пока знай колочу, все пальцы на ноге разбил об чертову
пирамиду, а сам думаю про себя: "Ну что там его нога? Та же палка. Вроде
костяной трости. Ей-богу, думаю, ведь это он просто шутя задел меня
тросточкой, а вовсе не давал мне унизительного пинка. К тому же, думаю,
погляди-ка хорошенько: вон у него какой конец ноги - там, где ступня должна
быть, - прямо острие; вот если бы какой-нибудь фермер пнул меня своей
тяжелой босой ступней, тогда бы это было действительно тяжкое, наглое
оскорбление. А ведь тут оскорбление сведено почти что на нет, сточено в
острие". Но тут-то и случилось самое забавное, Фласк. Я все еще колошматил
ногой по пирамиде, как вдруг меня кто-то за плечи берет. Смотрю: это
какой-то взъерошенный горбатый старик, вроде водяного. Берет он меня за
плечи, поворачивает и говорит: "Что это ты делаешь, а?" Ну, знаешь, и
перепугался же я. Что за рожа - бр-р! Но я все-таки взял себя в руки и
говорю: "Что я делаю? А тебе-то какая забота, хотел бы я знать, дорогой
мистер Горбун? Может, тоже пинка в зад захотел?" Клянусь богом, не успел я
этого сказать, Фласк, как он уже поворачивается ко мне задом, нагибается,
задирает подол из водорослей - и чт о б ты думал я там вижу? Представь,
друг, провалиться мне на этом месте, у него весь зад утыкан свайками,
остриями наружу. Подумал я и говорю: "Я, пожалуй, не стану давать тебе пинка
в зад, старина". - "Умница, Стабб, умница", - отвечает он мне, да так и
принялся повторять это без конца, а сам шамкает, как старая карга. Я вижу,
он все никак не остановится, знай твердит себе: "Умница, Стабб, умница,.
Стабб", - тогда я подумал, что смело можно снова приниматься за пирамиду. Но
только я поднял ногу, он как заорет: "Перестань сейчас же!" - "Эй, - говорю
я, - чего тебе еще надо, старина?" - "Послушай, - говорит он. - Давай-ка
обсудим с тобой это дело. Капитан Ахав дал тебе пинка?" - "Вот именно, -
отвечаю, - в это самое место". - "Отлично, - продолжал он. - А чем? Костяной
ногой?" - "Да". - "В таком случае, - говорит он, - чем же ты недоволен,
Володихин Дмитрий
Ильин Андрей
Корнев Павел
Юрьев Сергей
Афанасьев Роман
Ильин Андрей