покорности высшей воле, от которой зависит все совершающееся, - и тогда это
есть добродетель пиэтистическая, или
по-русски неправильное в грамматическом отношении название терпимости
(passivum pro activo)77. Так называется допущение чужой свободы, хотя бы
предполагалось, что она ведет к теоретическ им и практическим заблуждениям.
И это свойство и отношение не есть само по себе ни добродетель, ни порок, а
может быть в различных случаях тем или другим, смотря по предмету (наприм.,
торжествующее злодеяние сильного над слабым не должно быть терпимо, и
же образом - смотря по внутренним мотивам, каковыми могут быть здесь и
великодушие, и малодушие, и уважение к правам других, и пренебрежение к их
благу, и глубокая уверенность в побе ждающей силе высшей истины, и
равнодушие к этой истине59.
признать правдивость как по ее специально-человеческому характеру (ибо, в
точном смысле, она возможна только для существа словесного)60, так и по ее
значению для общественной нравстве нности. Вместе с тем эта добродетель
служила и еще служит поводом особых споров между моралистами различных
направлений.
должно быть, т.е. правды реальной, формальной и идеальной. Обладание таким
орудием принадлежит к высшей природе человека, а потому когда он
злоупотребляет им, выражая неправду ради ни зших, материальных целей, то он
совершает нечто противное человеческому достоинству, нечто постыдное. Вместе
с тем слово есть выражение человеческой солидарности, важнейшее средство
общения между людьми; таким может быть только правдивое слово; поэтому к
огда отдельный человек употребляет слово для выражения неправды ради своих
эгоистических (не индивидуально-эгоистических только, а и
собирательно-эгоистических, наприм. семейных, сословных, партийных и т.д.)
целей, то он нарушает права других (так как сл ово есть общее достояние) и
вредит общей жизни. Если ложь, таким образом, будучи постыдною для самого
лгущего, вместе с тем обидна и вредна для обманываемых, то, значит,
требование правдивости имеет двоякое нравственное основание: во-первых, в
человеческ ом достоинстве самого субъекта и, во-вторых, в справедливости,
т.е. в признании права других не быть обманываемыми мною, поскольку я сам не
могу желать, чтобы меня обманывали.
сомнительного. Но школьная философия, отвлекая требование правдивости от его
нравственных основ и превращая его в особую добродетель, имеющую в своей
отдельности безусловное значение, создает
придавая безусловное значение правилу не лги, как не допускающему никаких
исключений ни в каком случае, под ложью разумели противоречие правде в
полном смысле этого слова, т.е. не только правде реальной и формальной, но
также и преимущественно правде идеальной, или чисто-нравственной (тому, что
должно), то это было бы совершенно верно и бесспорно, ибо ясно, что правда
перестает быть правдой, если может быть хоть один случай, в котором п
озволительно отступить от нее. Никаких вопросов тут не могло бы и
возникнуть, по крайней мере между людьми, понимающими, что А ? А и 2 ? 2 ?
4. Но дело в том, что те философы, которые особенно настаивают на правиле
"не лги", как не могущем иметь никакого исключения, впадают сами в фальшь,
произвольно ограничивая значение правды (в каждом данном случае) одною ее
реальною или, точнее, фактическою стороной, в отдельности взятою. Становясь
на эту точку зрения, приходят к такой нелепой дилемме (привожу общеу
потребительный пример, как самый простой и ясный): когда кто-нибудь, не имея
других средств помешать убийце, преследующему свою невинную жертву, скроет
преследуемого у себя в долге и на вопрос убийцы, не находится ли здесь
такой-то, ответит отрицательно, а для большей убедительности "отведет ему
глаза", указав на совсем другое место, то одно из двух: солгавши таким
образом, он поступил или согласно с нравственным долгом, или противно ему. В
первом случае - оказывается позволительным нарушать нравственну ю заповедь
не лги, чем отнимается у нравственности ее безусловное значение и
открывается дверь для оправдания всякого зла; а во втором случае - если этот
человек погрешил своим вымыслом, то выходит, что нравственный долг
правдивости обязывал его на деле
противно и разуму, и нравственному чувству. Средины же при такой постановке
дела не может быть, ибо само собою разумеется, что отказ этого человека в
ответе или ответ уклончивый только по дтвердил бы предположение убийцы и
окончательно выдал бы ему жертву.
безусловный и формальный характер нравственных предписаний, полагают, что и
в подобных обстоятельствах ложь была бы непозволительна, что, следовательно,
спрашиваемый обязан был исполнит ь долг правдивости, не думая о
последствиях, которые (будто бы) не лежат на его ответственности. Другие
моралисты, свозящие всю нравственность к чувству симпатии, или принципу
альтруизма, полагают, что ложь позволительна и даже обязательна вообще для
спа сения и блага ближних - принцип слишком широкий и неопределенный,
открывающий дверь всяким злоупотреблениям.
солгать или не должен? Когда оба члена какой-нибудь дилеммы одинаково
приводят к нелепостям, то, значит, в самой постановке дилеммы есть
что-нибудь неладное. В настоящем вопросе это нела дное зависит от
двусмысленности слова "ложь (ложный, лгать)", которое между тем принимается
здесь так, как будто бы оно имело только один смысл или как будто бы в одном
смысле непременно заключался и другой, чего на самом деле нет. Таким
образом, это гла вное слово принимается фальшиво в самой основе рассуждения,
а потому и никаких заключений, кроме фальшивых, отсюда произойти не может.
педантичность нашего разбора: ведь самый вопрос возник лишь в силу школьного
педантизма отвлеченных моралистов.
изъявлением61 о некотором факте и действительным существованием или способом
существования этого факта. Но это формальное понятие лжи не имеет прямого
отношения к нравственности. Противо речащее действительности изъявление
может иногда быть только ошибочным, и в таком случае его фактическая
ложность ограничивается лишь предметною (или, точнее, являемою) областью,
нисколько не затрагивая нравственной стороны субъекта, т.е. тут вовсе нет л
жи в нравственном смысле: ошибка в фальшь не ставится. Начиная с крайнего
случая - нет никакого нарушения правдивости в том, что человек говорит
небылицу в рассеянности, или, как в известном анекдоте, немец, путая
английские слова с немецкими, утверждал, что он сделался чашкой чая (I
became a cap of tea). Но помимо ошибок языка то же самое должно сказать и об
ошибках мысли, или заблуждениях. Многие люди утверждали словесно и письменно
(и теперь утверждают) вещи, столь же ложные (в предметном смысле), ка к
превращение человека в чашку чая, но делали и делают это сознательно - с
намерением сказать именно то, что они говорят, и если они при этом искренно
принимают ложь за истину, то никто не признает их лжецами и не увидит в их
заблуждении ничего безнравст венного. Итак, ни противоречие между словами и
действительностью, ни противоречие между мыслями и действительностью не
составляют лжи в нравственном смысле. Не заключается ли она в противоречии
воли с действительностью, как такою, т.е. в простом намерени и солгать? Но
такого простого намерения вовсе по бывает. Люди (по крайней мере такие,
которые подлежат нравственной ответственности) лгут для чего-нибудь или
из-за чего-нибудь: одни - для удовлетворения своего тщеславия, чтобы
чем-нибудь себя заявить, об ратить на себя внимание, отличиться, другие -
ради материальных расчетов, чтобы обмануть кого-нибудь с пользой для себя.
Оба эти рода лжи, из коих первый называется хвастовством, а второй -
надувательством, подлежат нравственному суждению и осуждению, ка к постыдные
для самого лгущего и как обидные и вредные для других. Но кроме лжи
тщеславной, или хвастовства, и лжи корыстной, или надувательства, есть более
тонкий вид лжи, не имеющий прямо низких целей и, однако, подлежащий
нравственному осуждению, как
житейского "меня дома нет" и кончая сложными политическими, религиозными и
литературными мистификациями. В этой лжи нет, собственно, ничего постыдного,
в тесном смысле слова (разум еется, в тех случаях, где мистификация не имеет
материальных целей), но она безнравственна с точки зрения альтруизма, как
нарушающая права обманываемых. Сам мистификатор, очевидно, не желал бы быть
обманутым и считал бы направленную против него мистифика цию обидным
нарушением своего человеческого права. Следовательно, он должен уважать
такое же право и в других.
очевидно, не подходит к первым видам лжи безнравственной (т.е. ни к
хвастовству, ни к корыстному обману), - нет ли возможности отнести его к
последнему, т.е. к мистификации безнравственной в смысле обиды для ближнего?
Не презирается ли здесь человечество в лице убийцы, который все-таки человек
и не должен терять ни одного из человеческих прав? Но к этим человеческим
правам никак не может причисляться право убийцы на мое пособничество ему
имеется в виду при его вопросе о месте нахождения его жертвы. Позволительно
ли моралисту создавать заведомые вымыслы, особенно когда дело идет о жизни
человека? А чем же иным, как не з аведомым вымыслом, было бы предположение,
что убийца при своем вопросе думает сколько-нибудь об истине, интересуется
знать истину и что, следовательно, он, как и всякий другой человек, имеет
право на точный ответ со стороны знающих эту истину. Ведь на са мом деле
ничего этого нет. Ведь запрос убийцы вовсе не существует как отдельный и
Гуревич Георгий
Каргалов Вадим
Орловский Гай Юлий
Лондон Джек
Свержин Владимир
Орлов Алекс