Чтение 33–й страницы книги ~Цитадель~

зрелищем, а стало обязанностью, необходимостью, которые выручают тебя и
поддерживают. Они получили, но ничего не отдали. И поэтому стали сожалеть о
тяжких часах ожидания -- не оттого, что они горьки, а вопреки их горечи, --
часах, когда они сидели и смотрели на черный прямоугольник двери, в котором
время от времени появлялся ночной гость, жесткий и полный ненависти. С
тоской вспоминали они, как перехватывало у них дыхание, будто от глотка
отравы, если солдат, прежде чем войти; смотрел тяжелым взглядом, словно
собираясь вести на бойню, и щупал глазами грудь... Ведь бывало и так:
какой-нибудь из гостей протыкал какую-нибудь из хозяек кинжалом, словно
бурдюк, чтобы не орала, когда он, отодвинув кирпич или черепицу, заберет
весь ее капитал -- несколько серебряных монет.

Они тосковали по своей грязной трущобе, где жили своим мирком, пили
чай, если кому-то приходило в голову прикрыть веселый квартал, подсчитывали
барыши, ругались и гадали друг другу по грязным ладоням. И быть может,
нагадывали уютный, увитый цветами домик, где жили те, что почище их. В
построенных мечтами домиках они и жили такими, какими видели себя в мечтах.
Но ведь не меняют же нас путешествия. Вот я поселил тебя в замке, а ты
поселил в нем свои огорчения, недовольства, мании, ты идешь по нему,
прихрамывая, если ты хром, потому что нет заклинания, которое вмиг бы тебя
переменило. Мало-помалу, при помощи принуждений и страданий, я заставляю
тебя переродиться, чтобы ты наконец сбылся. Но с чего перерождаться той, что
проснулась вдруг в чистоте и уюте, -- она зевает, и, хотя ей не грозят
больше трепки, заслышав стук в дверь, невольно втягивает голову в плечи и,
если продолжают стучать, невольно надеется на что-то, -- невольно, потому
что знает: ночь больше не пошлет ей гостей. Она не устает больше от
гнусностей ночи, но и не рада свободе утра. Судьбе ее можно теперь
позавидовать, но она лишилась ежевечерней игры судьбы, она переселилась в
будущее и живет жизнью, какой никогда не жила. Она не знает, как ей
справиться с внезапными вспышками гнева, они достались ей от той мрачной,
нечистой жизни и мучают, как мучает животных, которые долго прожили возле
моря, страх перед приливом, хотя теперь они живут на равнине. Гнев
возвращается, но нет несправедливой судьбы, против которой так хочется
кричать и жаловаться в голос, -- они похожи на мать, потерявшую ребенка, --
прибывает молоко, но оно никому не нужно.

-- Человек ищет напряжения сил и жизни, а вовсе не счастья, -- повторил
отец.

LXIX

Мне опять говорят: время нужно экономить. "Для чего?" -- спросил я. И
мне ответили: "Чтобы его хватало и на культуру". Можно подумать, что
культура -- какое-то особое занятие. Хорошо, возьмем, к примеру, мать
семейства, она кормит детей, убирает дом, штопает белье, и вот ее избавили
от ее обязанностей, без нее накормлены дети, вымыт дом, зашито белье. У нее
освободилось время, его надо чем-то заполнить. Я даю ей послушать песню о
детях, полную поэзии взращивания их и вскармливания, поэму домашнего очага,
воспевающую значимость дома. Но она зевает, слушая ее, -- все это уже не ее
дело. Я ничего не скажу тебе словом "гора", если ты путешествовал только в
паланкине, если не обдирал руки о шипы на склоне, если из-под ног у тебя не
катились камни, если ветер на вершине не дул тебе в лицо. Ничего не говорит
ей и слово "дом", если дом никогда не требовал от нее ни времени, ни
усердия. Если не танцевали пылинки в солнечном луче, когда поутру она
распахивала дверь, выметая из дома прах вчерашнего. Если никогда она не была
королевой, вновь и вновь призывающей к порядку жизнь -- жизнь, которая вновь
и вновь одним своим присутствием нарушает все порядки, оставляя на столе
грязные миски, в очаге потухшие угли и в углу мокрые пеленки уснувшего
малыша, потому что жизнь скудна и полна чудес. Если она никогда не вставала
на заре, сама, без всяких будильников, чтобы вернуть своему дому
первозданную новизну, -- так поутру охорашивается птица на ветке,
приглаживая клювом перышки; если никогда не возвращала вещам хрупкое
совершенство порядка, чтобы новому дню было что нарушать своими обедами и
завтраками, играми детей, возвращением с работы мужа, сминая этот порядок,
словно воск. Если она не знает, что дом поутру -- податливое тесто, а
вечером -- книга, полная воспоминаний. Если никогда не готовила белоснежной
страницы. Что ты ей скажешь словом "дом", когда нет в нем для нее никакого
смысла?

Если ты хочешь видеть в женщине свет жизни, попроси ее отчистить до
блеска потускневший медный кувшин, и что-то от его блеска заискрится в
сумерках. Если ты хочешь, чтобы женская душа стала молитвой и поэзией, ты
придумаешь мало-помалу для нее дом, который нужно обновлять на заре...

А иначе?.. Да, ты высвободишь время, но какой в нем прок?

Только безумец делит: вот это культура, а вот это работа. Человек тогда
возненавидит работу -- мертвый груз своей жизни, игру, где ничего не
поставлено на кон и не на что надеяться. Играют не в кости -- в стада,
пастбища, в собственное золото. Ребенок играет в песок, но перед ним не
комочки грязи, а крепость, гора или корабль.

Конечно, знаю и я, какое наслаждение для человека отдых. Я видел, как
дремлет под пальмами поэт. Видел, как воин пьет чай с куртизанками. Видел,
как теплым вечером сидит на пороге своего дома плотник. И конечно, все они
счастливы. Но повторяю: им было от чего устать, они отдыхали от людей. Воин
слушал пение и смотрел на танцы. Поэт, валяясь на траве, мечтал. Плотник
дышал свежим воздухом. К себе они шли не сейчас. Существом их жизни была
работа. Возьмем, к примеру, зодчего: вот у него возник замысел, он загорелся
им, но значим зодчий только тогда, когда руководит постройкой храма, а не
тогда, когда играет с приятелями в кости. И это будет правдой для каждого.
Если ты экономишь время на работе -- я не имею в виду отдых, расслабленные
руки, дремлющий после напряжения мозг, -- ты получаешь мертвое время. Если
ты разрываешь жизнь на две, несовместимые друг с другом жизни: на работу и
на досуг, работа становится ярмом, для которого жаль души, а досуг --
пустотой небытия.

Только безумцы могут хотеть, чтобы чеканка перестала быть религией
чеканщика и стала его ремеслом, не требующим души; только безумцы могут
считать, что искусно сделанный чужими руками кувшин способен облагородить
человека, -- культура не плащ, ею невозможно одеться. Не существует фабрики,
которая изготовляла бы культуру.

И я -- я настаиваю: для чеканщиков существует единственная культура --
культура самих чеканщиков, и состоит она в их каждодневных трудах, горестях,
радостях, страданиях, опасениях, взлетах и тяготах их работы.

Для истинной поэзии плодотворна только та часть твоей жизни, которой ты
принадлежишь целиком, которая для тебя и голод, и жажда, и хлеб для твоих
детей; и она же твое воздаяние, ты можешь получить его, а можешь и не
получить. Иначе ты только играешь в жизнь, и культура твоя -- только
пародия.

Сбываешься только тогда, когда преодолеваешь сопротивление. Но если ты
на отдыхе, если ничего от тебя не требуется, если ты мирно дремлешь под
деревом или в объятьях доступной любви, если нет несправедливостей, которые
тебя мучают, нет опасности, которая угрожает, -- что тебе остается, как не
выдумать для себя работу, чтобы ощутить, что ты все-таки существуешь?

Но не ошибись, игра мало чего стоит, она вне принуждения
необходимостью, и в любой миг ты можешь перестать играть. Я запрещаю
считать, что одно и то же: лежать днем в своей, пусть пустой, пусть темной
-- ради отдыха глаз, -- комнате и лежать в темной камере, куда тебя заточили
навечно, хотя поза та же и так же пусто вокруг и темно. И пусть даже
свободный вообразил себя узником. Навести одного и другого на закате первого
дня. Свободный в восторге от необычной игры, узник поседел. Узник не в силах
рассказать, что пережил, у него нет подходящих слов, он похож на путника,
тот преодолел перевал и оказался в неведомом для себя мире, все для него
изменилось, изменился и он сам, но какими словами расскажешь о перемене?

Только дети втыкают в песок ветку, обращаются к ней "ваше величество" и
всерьез благоговеют перед своей королевой. Но если я, желая обогатить
любовью и облагородить людей, затеваю такую же игру, мне придется сделать из
своей ветки божка, заставить всех поклоняться ему и приносить тяжкие жертвы.

Жертва уже не игра, и ветка принесет плоды: в человеке зазвенит любовь
или страх. И если добровольный узник узнает, что ему и впрямь до конца своих
дней не покинуть своей полутемной комнаты, он переживет такое, о чем и не
подозревал, и от нежданных видений у него побелеют волосы.

Работа вживляет тебя в мир. Пахарю мешают камни на поле, глядя в небо,
он ждет дождя или, напротив, машет на дождь рукой, он в общении, он
распространился, он познает. Ни одно из его движений не остается без ответа.
Всякая религия тоже общение, она предуказует праведный путь, один верен ему,
другой ловчит, один узнает, что такое душевный покой, другой -- что такое
раскаяние. Желая видеть людей такими вот, а не иными, выстроил свой замок
мой отец, и каждый шаг в нем вел тебя к определенной цели. Отец не любил
бессмысленного топтанья скотины в хлеве.

LXX

Да, она была прекрасна, эта танцовщица, которую наконец схватила стража
моего царства. Она была прекрасна, и никто не знал, откуда она. Мне
казалось, если доведаться, где она живет, в моем царстве откроются неведомые
доселе земли, пространные равнины, темные ущелья, тропы в пустыне, открытые
всем ветрам.

"И у нее есть дом", -- говорил я. Но видно было, что она нездешняя и
живет среди нас как посланница моих врагов. Мои слуги попытались сломить ее
молчание, но ее прекрасное открытое лицо затуманилось лишь печальной
улыбкой.

Прежде всего я чту в человеке то, что неподвластно огню. Оболочка
человека, ты пьяна от тщеславия, ты -- само тщеславие, когда смотришь на
себя с такой любовью, будто в тебе и впрямь кто-то есть. Но палач поднес
поближе к тебе горящие угли, и нутро твое растопилось и потекло из глотки.