Чтение 33–й страницы книги ~Женщины~

В тот вечер на чтениях было жарко: их должны были проводить в церкви Св.
Марка. Мы с Тэмми сидели там, где устроили гримерку. Тэмми нашла большое
зеркало во весь рост, прислоненное к стене, и начала причесываться.

Маршалл вывел меня на задний двор церкви. Они там устроили кладбище.
Маленькие цементные надгробья сидели на земле, а в них врезали надписи.
Маршалл поводил меня и показал эти надписи. Перед чтениями я всегда
волнуюсь, я очень напряжен и несчастен. И почти всегда блюю. Так и теперь.
Я стравил на одну из могил.

- Вы только что облевали Питера Штювезанда, - сказал Маршалл.

Я снова зашел в гримерную. Тэмми по-прежнему смотрелась в зеркало. Она
рассматривала свое лицо и свое тело, но главным образом ее волновали
волосы. Она собирала их на макушке, смотрела, как выглядит, а затем снова
рассыпала.

Маршалл просунул голову в комнату.

- Пойдемте, они ждут!

- Тэмми не готова, - ответил я ему.

Потом она взгромоздила волосы на макушку и снова осмотрела себя.

Потом позволила им упасть. Потом встала вплотную к зеркалу и вгляделась
в свои глаза.

Маршалл постучался, затем вошел:

- Пойдемте, Чинаски!

- Давай, Тэмми, пошли.

- Хорошо.

Я вышел с Тэмми под боком. Они захлопали. Старая хрень имени Чинаски
работала. Тэмми спустилась в толпу, а я начал читать. У меня было много
пива в ведерке со льдом. У меня были старые стихи и новые стихи. Промазать
я не мог. Я держал Св. Марка за распятие.

Мы вернулись в 1010-й. Мне уже вручили чек. Я сказал внизу, чтобы нас не
беспокоили. Мы с Тэмми сидели и выпивали. Я прочел там 5 или 6 стихов о
любви к ней.

- Они знали, кто я такая, - сказала она. - Иногда я хихикала.

Так неудобно было.

Они знали, кто она такая - это уж точно. Она вся блестела от секса.
Даже тараканам, муравьям и мухам хотелось отъебать ее.

В дверь постучали. Внутрь проскользнули двое: поэт и его женщина. Поэт
был Морзе Дженкинсом из Вермонта. Его женщину звали Сэди Эверет. У него с
собой было четыре бутылки пива.

Он был в сандалиях и старых рваных джинсах; в браслетах с бирюзой; с
цепочкой вокруг горла; борода, длинные волосы; оранжевая кофта. Он вс
говорил и говорил. И расхаживал по комнате.

С писателями проблема. Если то, что писатель написал, издавалось и
расходилось во многих, многих экземплярах, писатель считал себя великим.
Если то, что писатель писал, издавалось и продавалось средне, писатель
считал себя великим. Если то, что писатель писал, издавалось и расходилось
очень слабо, писатель считал себя великим. Если то, что писатель писал,
вообще никогда не издавалось, и у него не было денег, чтобы напечатать это
самому, то он считал себя истинно великим. Истина, однако, заключалась в
том, что величия там было очень мало. Оно было почти несуществующим,
невидимым. Но можете быть уверены - у худших писателей больше всего
уверенности и меньше всего сомнений в себе. Как бы то ни было, писателей
следовало избегать, но это почти невозможно. Они надеялись на какое-то
братство, на какое-то бытие вместе. Это не имело ничего общего с писанием
и никак не помогало за пишущей машинкой.

- Я спарринговал с Клэем, прежде чем он стал Али, - говорил Морзе.
Морзе наносил удары по корпусу и финтил, танцевал. - Он был довольно
неплох, но я его обработал.

Морзе боксировал с тенью по всей комнате.

- Посмотрите на мои ноги! - говорил он. - У меня клевые ноги!

- У Хэнка ноги лучше, чем у вас, - сказала Тэмми.

Будучи известным своими ногами, я кивнул.

Морзе сел. Ткнул бутылкой пива в сторону Сэди.

- Она работает медсестрой. Она меня содержит. Но я когда-нибудь своего
добьюсь. Они обо мне еще услышат!

Морзе на чтениях никогда бы не понадобился микрофон.

Он взглянул на меня.

- Чинаски, ты один из двух или трех самых лучших поэтов, из еще
живущих. У тебя в самом деле вс получается. У тебя крутая строка. Но я
тоже тебя догоняю! Давай, я тебе свое говно почитаю. Сэди, подай мои стихи.

- Нет, - сказал я, - подожди! Я не хочу их слушать.

- Почему, чувак? Почему нет?

- Сегодня и так было слишком много поэзии, Морзе. Мне хочется просто
прилечь и забыть о ней.

- Ну, ладно... Слушай, ты никогда не отвечаешь на мои письма.

- Я не сноб, Морзе. Но мне приходит 75 писем в месяц. Если б я на них
отвечал, то больше ничем бы не занимался.

- Спорим, женщинам ты отвечаешь!

- Смотря какая женщина....

- Ладно, чувак, я не сержусь. Мне по-прежнему твои дела нравятся.
Может, я никогда не стану знаменитым, но мне кажется, я им стану, и ты
будешь рад, что знаком со мной. Давай, Сэди, пошли....

Я проводил их до двери. Морзе схватил меня за руку. Он не стал ее
пожимать, и ни он, ни я толком не взглянули друг на друга.

- Ты хороший, старина, - сказал он.

- Спасибо, Морзе....

И они ушли.

На следующее утро Тэмми нашла у себя в сумочке рецепт.

- Мне надо его отоварить, - сказала она. - Посмотри.

Он весь уже измялся, а чернила расплылись.

- В чем тут дело?

- Ну, ты же знаешь моего брата, он залип на колесах.

- Я знаю твоего брата. Он мне должен двадцать баксов.

- Ну вот, он хотел у меня его отобрать. Пытался меня задушить. Я
засунула рецепт в рот и проглотила. Вернее, сделала вид, что проглотила.

Он засомневался. Это было в тот раз, когда я тебе позвонила и попросила
приехать и вышибить из него все дерьмо. Он свалил. А рецепт по-прежнему у
меня во рту был. Я его еще не использовала. Но его можно отоварить тут.
Стоит попробовать.

- Ладно.

Мы спустились на лифте на улицу. Жарища стояла выше 100. Я едва
шевелился. Тэмми зашагала по тротуару, а я поплелся за ней - ее шкивало с
одного края на другой.

- Давай! - говорила она. - Не отставай.

Она сидела на чем-то - похоже, на транках. Как отмороженная.

Подошла к газетному киоску и начала рассматривать журнал. Кажется,
Варьете. Она вс стояла там и стояла. А я стоял с нею рядом. Скучно и
бессмысленно. Она просто таращилась на Варьете.

- Слушай, сестренка, либо покупай эту дрянь, либо шевели поршнями! - То
был человек из киоска.

Тэмми зашевелилась.

- Боже мой, Нью-Йорк - кошмарное место! Я просто хотела посмотреть,
напечатали что-нибудь про тебя или нет!

Тэмми двинулась дальше, виляя задом, заносясь с одного края тротуара на
другой. В Голливуде машины бы причаливали к бровке, черные исполняли
увертюры, ей били бы клинья, пели серенады, устраивали овации. Нью-Йорк не
таков: он истаскан, изможден и презирает плоть.

Мы зашли в черный район. Они наблюдали, как мы проходим мимо:

рыжая девчонка с длинными волосами, обдолбанная, и пожилой парень с
сединой в бороде, устало идущий следом. Я кидал на них взгляды - они
сидели на своих приступках; у них хорошие лица. Они мне нравились. Мне они
нравились больше, чем она.

Я тащился за Тэмми вниз по улице. Потом нам попался мебельный магазин.
Перед ним на тротуаре стояло сломанное конторское кресло. Тэмми подошла к
нему и остановилась, уставившись. Как загипнотизированная. Не отрываясь,
она смотрела на это конторское кресло. Трогала его пальчиком. Проходили
минуты.

Потом она на него села.

- Послушай, - сказал я ей, - я пошел в гостиницу. А ты делай, что
хочешь.

Тэмми даже головы не подняла. Она возила руками взад и вперед по
подлокотникам. Она пребывала в своем собственном мире. Я развернулся и
ушел в Челси.

Я взял немного пива и поехал наверх на лифте. Разделся, принял душ,
привалил пару подушек к изголовью кровати и лег, потягивая пиво. Чтения
принижали меня. Высасывали душу. Я закончил одно пиво и принялся за другое.

Чтения иногда приносили кусочек жопки. Рок-звезды получали свою долю
жопки; боксеры на пути наверх - тоже; великим тореадорам доставались
девственницы.

Почему-то только тореадоры хоть немного этого заслуживали.

В дверь постучали. Я встал и на щелочку приоткрыл ее. Там стояла Тэмми.
Она толкнула дверь и вошла.

- Я нашла эту грязную жидовскую морду. За рецепт он хотел 12 долларов!
А на побережье всего 6. Я ему сказала, что у меня только 6 баксов. Ему