щегося своим одиночеством она превращает в сообщника. Ибо он явный со-
общник, сообщник, упивающийся своим положением. Он соучастник всего, что
попадает в поле его зрения: суеверий, непозволительных страхов, болез-
ненной уязвимости встревоженных душ, их маниакального нежелания говорить
о чуме и тем не менее говорить только о ней, их почти панического ужаса
и бледности при пустяковой мигрени, потому что всем уже известно, что
чума начинается с головной боли, и, наконец, их повышенной чувстви-
тельности, раздражительной, переменчивой, истолковывающей забывчивость
как кровную обиду, а потерю пуговицы от брюк чуть ли не как катастрофу".
записывал, как они вдвоем ныряли в толпу, обесцвеченную сумерками или
мраком, зажатые чужими плечами, погружались в эту бело-черную массу,
лишь кое-где прорезанную светом фонарей, и шли вслед за человеческим
стадом к жгучим развлечениям, защищающим от могильного холода чумы. Те
мечты, которые лелеял Коттар всего несколько месяцев назад и не мог их
удовлетворить, то, чего он искал в общественных местах, а именно роскошь
и широкую жизнь, возможность предаваться необузданным наслаждениям, -
как раз к этому и стремился сейчас целый город. И хотя теперь цены бук-
вально на все неудержимо росли, у нас никогда еще так не швыряли деньга-
ми, и, хотя большинству не хватало предметов первой необходимости, никто
не жалел средств на различные ненужности и пустяки. Широко распространи-
лись азартные игры, на которые так падка праздность. Однако в нашем слу-
чае праздность была просто безработицей. Иной раз Тарру с Коттаром долго
шагали за какой-нибудь парочкой, которая раньше пыталась бы скрыть свои
чувства, а теперь и он и она упорно шли через весь город, тесно прижав-
шись друг к другу, не видя окружающей толпы, с чуточку маниакальной рас-
сеянностью, свойственной великим страстям. Коттар умилялся. "Ну и штука-
ри!" - говорил он. Он повышал голос, весь расцветал среди этой всеобщей
лихорадки, королевских чаевых, звенящих вокруг, и интрижек, завязываю-
щихся на глазах у всех.
ности не чувствовалось. Его "Я все это еще до них знал" - свидетельство
скорее о несчастье, чем о торжестве. "Думаю даже, - писал Тарру, - что
он постепенно начинает любить этих людей, заточенных между небом и сте-
нами их родного города. К примеру, он бы охотно объяснил им, конечно ес-
ли бы мог, что вовсе это не так уж страшно. "Нет, вы только их послушай-
те, - говорил он мне, - после чумы я, мол, то-то и то-то сделаю... Сиде-
ли бы спокойно, не отравляли бы себе жизнь. Своей выгоды не понимают.
Вот я, разве я говорил: "После ареста сделаю то-то и то-то"? Арест - это
самое начало, а не конец. Зато чума... Хотите знать мое мнение? Они нес-
частливы потому, что не умеют плыть по течению. Я-то знаю, что говорю".
оценивает противоречия, раздирающие наших оранцев, которые ощущают глу-
бочайшую потребность в человеческом тепле, сближающем людей, и в то же
самое время не могут довериться этому чувству из-за недоверия, отдаляю-
щего их друг от друга. Слишком нам хорошо известно, что не следует че-
ресчур полагаться на соседа, который, того гляди, наградит вас чумой,
воспользуется минутой вашей доверчивости и заразит вас. Если проводить
время так, как проводил его Коттар, то есть видеть потенциальных осведо-
мителей во всех тех людях, общества которых ты сам добивался, то можно
понять это состояние. Нельзя не сочувствовать людям, живущим мыслью, что
чума не сегодня завтра положит руку тебе на плечо и что, может, как раз
в эту самую минуту она готовится к прыжку, а ты вот радуешься, что пока
еще цел и невредим. В той мере, в какой это возможно, он чувствует себя
вполне уютненько среди всеобщего ужаса. Но так как все это он пере-
чувствовал задолго до нас, думаю, он не способен в полной мере осознать
вместе с нами всю жестокость этой неуверенности. Короче, в обществе всех
нас, пока еще не умерших от чумы, он прекрасно ощущает, что его свобода
и жизнь ежедневно находятся накануне гибели. Но коль скоро он сам прошел
через это состояние ужаса, он считает вполне естественным, чтобы и дру-
гие тоже узнали его. Или, точнее, если бы он был один в таком положении,
переносить это состояние ужаса ему было бы куда мучительнее. Тут он, ко-
нечно, не прав, и понять его труднее, чем прочих. Но именно в этом пунк-
те он больше, чем прочие, заслуживает труда быть понятым".
умонастроение, которое возникало одновременно и у Коттара, и у зачумлен-
ных. Рассказ этот в какой-то мере воссоздает тяжкую атмосферу этого пе-
риода, и вот почему рассказчик считает его важным.
"Орфея"27. Коттар пригласил с собой Тарру. Дело в том, что весной, перед
самым началом эпидемии, в наш город приехала оперная труппа, рассчиты-
вавшая дать несколько спектаклей. Отрезанная чумой от мира, труппа, по
согласованию с дирекцией нашей оперы, вынуждена была давать спектакль
раз в неделю. Таким образом, в течение нескольких месяцев каждую пятницу
наш городской театр оглашали мелодичные жалобы Орфея и бессильные призы-
вы Эвридики. Однако спектакль неизменно пользовался успехом у зрителей и
давал полные сборы. Усевшись на самые дорогие места в бенуаре, Тарру с
Коттаром могли сверху любоваться переполненным партером, где собрались
наиболее элегантные наши сограждане. Входящие явно старались как можно
эффектнее обставить свое появление. В ослепительном свете рампы, пока
музыканты под сурдинку настраивали свои инструменты, четко вырисовыва-
лись силуэты, двигающиеся от ряда к ряду, грациозно раскланивающиеся со
знакомыми. Под легкий гул светских разговоров мужчины разом обретали
уверенность, какой им так не хватало всего час назад на темных улицах
города. Чума отступала перед фраком.
свой удел, несколько девиц в античных туниках изящными жестами комменти-
ровали его злосчастье, и любовь воспевалась в ариеттах. Зал реагировал
тепло, но сдержанно. Вряд ли публика заметила, что в арию второго
действия Орфей вводит не предусмотренное композитором тремоло и с чуть
повышенным пафосом молит владыку Аида тронуться его слезами. Кое-какие
чересчур судорожные жесты знатоки сочли данью стилизации, что, по их
мнению, обогащало интерпретацию певца.
(когда Эвридика ускользает от своего возлюбленного) легкий трепет удив-
ления прошел по залу. И словно певец специально ждал этого тревожного
шевеления в публике, или, вернее, невнятный рокот голосов, дошедший из
партера до сцены, внезапно подтвердил то, что он смутно чувствовал,
только выбрал этот момент, чтобы нелепейшим образом шагнуть к рампе,
растопырив под своей античной туникой руки и ноги, и рухнуть среди пас-
торальных декораций, которые и всегда-то казались анахронизмом, но сей-
час в глазах зрителей впервые стали по-настоящему зловеще анахроничными.
Ибо в то же самое время оркестр вдруг смолк, зрители партера, поднявшись
с мест, стали медленно и молча выходить из зала, как выходят после мессы
из церкви или из комнаты, где лежит покойник, к которому приходят отдать
последний долг: дамы - подобрав юбки, опустив головы, а кавалеры - под-
держивая своих спутниц за локоть, чтобы уберечь их от толчков откидных
стульев. Но мало-помалу движение ускорилось, шепот перешел в крик, и
толпа хлынула к запасным выходам. У дверей началась давка, послышались
вопли. Коттар и Тарру только поднялись и стояли теперь лицом к лицу с
тем, что было одним из аспектов нашей теперешней жизни: чума на сцене в
облике бившегося в судорогах лицедея, а в зале вся ненужная теперь рос-
кошь в образе забытых вееров и кружевных косынок, цеплявшихся за алый
бархат кресел.
помогал Риэ. Он только попросил доктора дать ему выходной в тот день, на
который была назначена встреча у здания мужского лицея с Гонсалесом и
братьями.
ходу смеявшихся. Братья заявили, что в прошлый раз им ничего не удалось
сделать, что, впрочем, не было неожиданным. Так или иначе, на этой неде-
ле они не дежурят. Придется подождать следующей. Тогда и начнем все сна-
чала. Рамбер сказал, что вот именно сначала. Тут Гонсалес предложил
встретиться в будущий понедельник. Но тогда уж Рамбера поселят у Марселя
и Луи. "Мы с тобой только вдвоем встретимся. Если я почему-либо не при-
ду, топай прямо к ним. Сейчас тебе объяснят, куда идти". Но Марсель, а
может, Луи, сказал, что проще всего отвести сейчас же их приятеля к ним.
Если Рамбер не слишком переборчивый, его там и накормят, еды хватит на
четверых. А он таким образом войдет в курс дела. Гонсалес подтвердил:
мысль и в самом деле блестящая, и все четверо двинулись к порту.
ходивших на приморское шоссе. Домик у них был низенький, в испанском
стиле, с толстыми стенами, с ярко раскрашенными деревянными ставнями, а
в комнатах было пусто и прохладно. Мать мальчиков, старуха испанка, с
улыбчатым, сплошь морщинистым лицом, подала им вареный рис. Гонсалес
удивился: в городе рис уже давно пропал. "У ворот всегда чего-нибудь до-
будешь", - пояснил Марсель. Рамбер ел и пил. Гонсалес твердил, что это
свой парень, а свой парень слушал и думал только о том, что ему придется
торчать здесь еще целую неделю.
сократили число караулов и стражники сменялись раз в полмесяца. И в те-
чение этих двух недель Рамбер работал не щадя сил, работал как заведен-
ный, с зари до ночи, закрыв на все глаза. Ложился он поздно и сразу за-
бывался тяжелым сном. Резкий переход от безделья к изнурительной работе
почти лишал его сновидений и сил. О своем скором освобождении он не
распространялся. Примечательный факт: к концу первой недели он признался
доктору, что впервые за долгий срок прошлой ночью здорово напился. Когда
он вышел из бара, ему вдруг померещилось, будто железы у него в паху
Земляной Андрей
Херберт Фрэнк
Никитин Юрий
Прозоров Александр
Куликов Роман
Василенко Иван