вышеназванном романе как раз и описывается возрождение князя. Да я
знаю и по себе (хотя, разумеется, это ничего еще не доказывает), что
самые тяжелые моменты жизни, безусловно, связанные с подавленным
состоянием психики, запечатляются в интеллектуальной и эмоциональной
памятях как наиболее яркие, а следовательно, и самые, что ни говорите,
прекрасные, самые человеческие...
квартиры, к которой лоджия примыкает: за окном смеется и весело
болтает с приятелями (звуков не слышно - я вижу разговоры и смех)
женщина, в которую я верил, как в Мадонну, еще десять минут назад.
Зрелище невыносимо, и, не стерпев, я отворачиваюсь к перилам. Меня
трясет, но сил унять дрожь нету. Боже! Как мне хочется, чтобы Мадонна
заметила мое отсутствие, вышла бы ко мне, разубедила, сказала, что я
все выдумал, что она любит только меня и больше никого на свете, - и,
чтобы мистически заклясть ее к выполнению безумного моего желания, я
начинаю мысленно (что ж делать?! - на большее, увы, неспособен:
характер, должно быть, не тот!) совершать процесс самоуничтожения.
но дом стоит на косогоре, и до асфальта - добрый метр), разжимаю
пальцы. Земля ударяет по ногам, но не больно, привычно: сколько раз
очень ранними утрами я уходил отсюда таким конспиративным путем! Я
быстро, столь быстро, что на полпути к цели уже почти бегу, иду по
Ульяновской к платформе LСерп и Молотv - каких-нибудь
километр-полтора; прохожие не пугаются моего лица: уже совсем
стемнело, да если б и не стемнело - что им до меня? Я шагаю вдоль
платформы, вот она заканчивается... еще немного... так... Со станции
меня уже не заметят... Опускаюсь на корточки, опираюсь руками о
колющий шлак, осторожно, чтобы не слишком испачкаться, укладываюсь,
ощущаю шеей успокаивающий холодок рельса...
действительно, что можно представить себе лучшее, более спокойное, чем
эти отполированные, напоенные прохладою брусья стали? Ничего не
требуется делать самому, ни готовить и прилаживать петлю, ни добывать
ружье и дотягиваться до спуска, ни собственной рукою нажимать на
бритву, причиняющую боль, - только лечь на землю, теплую, прогретую за
день солнцем, только закрыть глаза и думать о какой-нибудь ерунде или
вспоминать, воображать, как медленно и безостановочно крутятся две
белые кассеты с треугольными звездами ребер и бесплотный голос поет:
малозначащие на первый слух звуки:
снова - кусочек бессвязного текста, на сей раз уже последний:
минорной, внутренне напряженной, противоречивой мелодии песни и так
непохожим на пронзительную сирену электрички светлым, гармоничным и
устойчивым аккордом финала:
утром казалось совсем незаметным, бросалось теперь в глаза: наступала
весна, и это был чуть ли не тот самый день, когда женщины вдруг, как
по какому-то общему тайному уговору, выбираются все разом из зимних
коконов и удивительно хорошеют. Арсений не пропускал взглядом ни одну,
в то же время рассказывая Юре отредактированный, улучшенный вариант
автобиографии, вариант, куда не допускались ни полгода безработицы, ни
запах коммунальных клопов, ни чужой сын, ни неудачница Лика, ни Ослов
и Один Из Отцов, ни ощущение непробиваемой тоски и тупика, крушения
всех планов и надежд, - потому возникала сплошная, уходящая в
бесконечность золотая цепь удач. Некоторые ее звенья слегка, правда,
мутились от дегтя преходящих сложностей и мелких неприятностей, но
деготь легко оттирался подручной ветошью нормального оптимизма.
Словом, такой биографии мог позавидовать каждый, в том числе и старый
друг.
гонорары все же приличные. Дом, между прочим, кирпичный, первой
категории, потолки - два девяносто. Естественно, оставил жене с сыном:
стараюсь выглядеть мужчиною. Правдами-неправдами выбил себе комнатку -
зато не где-нибудь - на Огарева, в самом центре. Доплатить
тысчонку-другую - можно и на квартиру сменять. Но я подожду: к нам
сейчас переход от Министерства связи строят, скоро начнут долбить. В
одно прекрасное утро возникнут эти долбо°бы у меня перед носом, я им
пожму руки, поблагодарю и отправлюсь к черту на рога: в Чертаново, в
Орехово-Борисово. Но уж бесплатно отправлюсь, на государственный, как
говорится, счет. А на сэкономленные бабки куплю машину: Москва не
М-ск, тут в общественном транспорте с ума можно сойти...
троллейбусы, автобусы скапливались у светофоров, пропускали толпочки
людей, покрытые волнистой бликующей крышею зонтиков. Стоп-сигналы
отражались в асфальте фонарями в вечерней реке. Худой как щепка, явно
раковый больной, капитан в потемневшей от воды милицейской болонье
налаживался пробить компостером дырку в талоне большегрудой, не первой
молодости блондинки; черными слезами оползала по лицу тушь с ресниц
успевшей промокнуть нарушительницы, но уговоры, кажется, не
действовали на неподкупного стража порядка: злой на весь остающийся
жить мир, капитан выслушивал переливы блондинкиной речи с мрачной
усмешкою. Каждый порыв ветра бросал на аллею посередине проспекта
новую порцию желтых пожухлых листьев, шлепал полотнищами утративших
яркость, отсыревших афиш о голубую фанеру лотка. За лотком устроился
здоровенный амбал - татуировка LСИБИРЬv на запястье - и занудно
выкрикивал из-под провисшего от тяжести дождевой воды полосатого
полотняного корыта тента: Ма-асковский цирк! А-аткрытие сезона!
Па-аследние билеты!
засунувший руки в карман плаща, сгорбившийся, чтобы за поднятый
воротник не затекали струйки дождя, Арсений, я начал бегать по
редакциям. Кое-что взяли в LМеридианеv, в остальных - отказ. Бронза,
говорят, не промокает. Что? спросил Юра. Стихи у меня были: бронзовый
Пушкин вымок насквозь... Так вот: бронза, говорят, не промокает. А-аё
отозвался Юра. Понятно. Пришлось забираться с другого конца: теща
устроила в журнал, втянулся, стал своим человеком, пошли публикации:
два репортажа со строек коммунизма - подборка лирических стихов,
интервью с Героем Социалистического Труда - три философских сонета и
так далее. Сейчас вот собрал книжку для печати, один знакомый
критик... может, слышал? Владимирский... ну, не важно... он обещал в
LМолодой гвардииv подтолкнуть.
разговора. В пять часов вечера темнота была уже полной, и машины,
уткнувшись фарами в белую стену на расстоянии вытянутой руки, ощупью,
как слепые, передвигались по проспекту, виляли задами при каждом
торможении у светофора или перебегающей дорогу женщины с авоськами.
Горящие фонари, утратив в пелене арматуру, светились где-то наверху,
точно пробравшиеся-таки сквозь волнистые туманы луны.
мне с ним необходимо встретиться по поводу книжки, и обещали
любопытную девочку с песенками. Так что может оказаться и вполне
интересно. Ты прости, Ася, но мне сегодня никуда не хочется. Пойдем
лучше посидим в кабаке, заодно и перекусим. Арсений украдкою взглянул
на уличные часы, едва видные за снегопадом: ладно, годится. Только
имей в виду: я совсем не при капусте. Да брось ты, о чем разговор! Ну,
смотри. Эй, такси! Шеф!
они, казалось, одинаково подходили. Можно пристегнуть LДТПv даже к
лету, обозначив последнее несколькими штрихами: густой разношерстной
толпою приезжих, запасающихся московской жратвою и трикотажем; мягким
от жары под ногою асфальтом; пролетевшим по проспекту оранжевым
мотоциклом с девушкою в безрукавом ситцевом платьице на заднем
сиденье: платьице развевалось бы, билось по ветру, приоткрывая на
почти не фиксируемые глазом мгновения белые трусики в горошек. Правда,
в случае лета пришлось бы порыться в предыдущем тексте в поисках
всякого рода пальто и освободить первый от последних - но это не Бог
весть какой труд. По тексту были разбросаны и более точные, чем
пальто, привязки ко временной оси, друг с другом, впрочем, не
совпадающие: черносотенная статья дирижера Жюрайтиса против парижской
LПиковой дамыv Любимова-Шнитке-Боровского (клочок этой статьи Арсений
передал по радио в утренней сцене на кухне у Лики) появилась в
LПравдеv ранней весною 1978 года, а материал для гранки, начинающей
Белов Вольф
Маккарти Кормак
Шекли Роберт
Флинт Эрик
Свержин Владимир
Афанасьев Роман