Чтение 33–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

- Ну, как? Вытанцовывается?

- Не знаю. Скоро тебе прочту.

- Жду с нетерпением. Ну, пиши, пиши. Я оставлю Дуняше записку, чтобы тебя
не будила.

- Спасибо, папа. Спокойной ночи.

И целую у него руку. А в детстве я любил засыпать, положив себе под
голову эту большую ласковую руку, которая не дала мне ни одного шлепка.

Весной меня не допустили к переходным экзаменам: три годовые двойки - по
алгебре, по геометрии и по латыни.

"Сел! Второгодник!"

Огорчился я смертельно.

Отец меня утешал:

- Экой вздор! Ну, кончишь институт на год позже. Зато, мой друг, ты
написал две поэмы и несколько десятков стихотворений. Из них, по-моему,
три-четыре хороших.

Но Дворянский институт мне окончить не довелось. Дела сложились так, что
мы должны были осенью того же года уехать из Нижнего.

Отец принял представительство на Пензу и Пензенскую губернию английского
акционерного общества "Граммофон" ("Пишущий Амур") с процентами от оборота,
довольно значительного, так как общество давало широкий индивидуальный
кредит на аппараты и пластинки.

К средней школе у меня была лютая ненависть.

- Я, папа, не имею ни малейшего желания сидеть лишний год за проклятой
партой.

- Что же делать, мой друг?

- Буду заниматься летом, - ответил я. - А осенью в Пензе держать экзамен
по всем предметам в следующий класс.

- Недурная мысль. Но я думал, что мы поедем месяца на два в Швейцарию, -
сказал отец.

Он еще в декабре задумал этот променад. Из Москвы, Берлина и Женевы
выписывал путеводители и читал их с превеликим увлечением.

- Нет, папа, мне, к сожалению, не до путешествия.

- Ну, тогда мы и не поедем. Я буду тебе подыскивать хорошего репетитора.

Он снял пенсне.

- По моим сведениям, в Пензе имеется частная гимназия некоего Пономарева.
Вот, значит, и сыпь туда - полегче будут экзаменовать. Особенно воспитанника
Дворянского института. Я этих Пономаревых, этих интеллигентов из поповского
племени, немного знаю: на них гипнотически действуют ваши дурацкие фуражки с
красными околышами и с геральдическими гербами.

Отец оказался прав: экзаменовали меня кое-как, наспех - словно боялись,
что я возьму да и срежусь. Даже по геометрии и по алгебре я получил пятерки.

Моя фуражка с дворянским околышем да красный воротник мундира
действительно зачаровали господина Пономарева.

Начало занятий. Первый день.

Я подавлен пономаревской гимназией: облупившиеся крашеные полы, как в
небогатых кухнях; темные потолки с потрескавшейся штукатуркой; плохо вымытые
оконные стекла. "Чтобы жизнь казалась потускней!" - говорю я себе.

А уборная!.. Зашел и выскочил. Защемило сердце. Вспомнилась институтская:
зеркала, мрамор, писсуары, сверкающие январской белизной; горящая медь
умывальников; мягкие махровые полотенца. Эх-хе-хе!

Как только я появился в классе, ко мне подошел плотный гимназист на
коротких ногах и с большой головой.

- Сергей Громан, - представился он.

У гимназиста бьми волосы ежиком и мыслящие глаза. Даже чересчур мыслящие.
А рот этакий девический, капризный, с припухлыми, как у Лидочки Орнацкой,
розовыми губками.

- Хотите, Анатолий, сидеть со мной на парте?

- Буду очень рад.

- А теперь разрешите вас познакомить с товарищами по классу:
Синебрюхов... Васильев... Петров... Никаноров... Коган...

Я пожал тридцать шесть рук.

Всклокоченный щетинистый "дядька" позвонил в колокол, давно не чищенный
мелом. Мы вошли в класс.

- Вот наша парта, - сказал Сережа Громан с гордой ноткой в голосе.

Ух, в первом ряду! Все погибло. Теперь и не посочинять стихи во время
геометрии, и не почитать из-под парты Александра Блока на латинском уроке.

Блоком я бредил и наяву и во сне. Даже восьмилетняя сестренка вслед за
мной истомно тянула с утра до вечера:

Я послал тебе черную розу в бокале

Золотого, как небо, аи...

А за обедом она страстно убеждала отца, что Александр Блок "гениальней
Пушкина", сказки которого уже прочла,

Большая перемена.

Мы с Громаном ходим под ручку по "обжорному залу". Так называется большая
комната с ненатертым паркетом. В ней широкобедрая грудастая бабуся, с лицом,
обсыпанным бородавками и бородавочками, торгует холодными пирожками,
плюшками и бутербродами с вареной колбасой без горчицы.

- А вы знаете, Анатолий, где я родился? - спрашивает Громан.

- Где?

- В тюрьме. В одной камере сидела мама, в другой папа.

И складывает губки кокетливым бантиком.

"Вот так бал!" - грустно думаю я.

- А кто ваш отец теперь?

- Теперь у него бюро.

Я смотрю на своего нового друга искоса: чудное занятие! В молодости,
значит, папочка с мамочкой людей грабили и резали, за что и угодили в
тюрьму, а теперь они их по первому разряду хоронят. Им, вероятно,
принадлежит Бюро похоронных процессий на Московской улице против аптеки
Маркузона.

Возвращаюсь домой с насупленными бровями и вытянувшимся носом.

- Что с тобой, Толя?

- Да вот, папа, новым другом обзавелся. Очень приятная семья! В недалеком
прошлом его папочка и мамочка уголовные преступники. Сам он родился в
тюрьме.

- Любопытно!

- Теперь они зарабатывают деньги на покойниках.

- То есть?

- Ты, наверно, заметил на Московской улице против аптеки большую черную
вывеску Бюро похоронных процессий. Такими бодрыми золотыми буквами написано:

ВЕЧНОСТЬ

- Видел.

- Их предприятие.

Отец, улыбнувшись, закуривает толстую душистую папиросу:

- Это тебе новый друг рассказал? Сам рассказал?

- Конечно. Всю большую перемену мы с ним под ручку ходили. Пока меня не
стошнило. Трупами, понимаешь ли, от него пахнет.

- Пылкая поэтическая фантазия!

Я сердито возражаю:

- Ничего подобного!

- Папочка, - хнычет сестра, - я ку-у-шать хочу.

Отец звонит в колокольчик, чтобы Настя подавала.

- У твоего нового друга, Толя, очень интересная биография. Тебе повезло
как будущему писателю.

- Безумно! - бурчу я. - Сплошное везенье! Как тебе в карты.

Отец постоянно проигрывал.

- Расскажи еще что-нибудь.

- Пожалуйста, с наслаждением.

И я рассказываю о сортире в пономаревской гимназии.

Теперь уже тошнит сестренку.

- Хватит, Толя! Прекрати! - обрывает отец. - Как-нибудь переживешь и это
несчастье.

- Легко сказать - "переживешь". Мне, папа, в этом заведении три года
учиться.

Отец протирает пенсне полоской замши и говорит, как всегда, негромко:

- Чистое полотенце в уборной - это, конечно, важно. Но все же, думается,
не самое важное в жизни. А вообще сия обыкновенная российская гимназия мне
куда больше по душе, чем твой безмозглый институт. Кстати, в который ты
поступил из-за моей мягкотелости. Тетя Нина настояла. Ох уж эта мне
аристократка!

Старая дева тетя Нина была классной дамой в московском женском
Екатерининском институте, что "против Красных ворот". Так мы писали ее адрес
на конвертах. Примерно с трех лет она называла меня не иначе как "Анатоль" и
любила той сумасшедшей любовью, которой любят старые девы своих собачонок и
кошек.

- Боб, - обращалась она к отцу деловым тоном, - я для Анатоля наметила
приличную партию. Моя воспитанница, княжна Натали Черкасская. Вы, Боб,
наверно, слыхали - их родовое имение тоже в Арзамасском уезде.

Тетя Нина говорила "тоже", потому что она и моя мама, урожденные Хлоповы,
были из-под Арзамаса, родившись и проведя раннее детство в хиленьком,
разоренном именьице.

- Вы, Боб, вероятно, знаете по истории, что у царя Алексея Михайловича
была невеста Хлопова? Мы этого рода! - при каждом удобном случае лгала тетя
Нина.

А дед мой по отцовской линии из Курляндии. В громадном семейном альбоме я
любил его портрет: красавец в цилиндре стального цвета, в сюртуке стального
цвета, в узких штанах со штрипками и черными лампасами. Он был лошадник,
собачник, картежник, цыганолюб, прокутивший за свою недлинную жизнь все, что
прокутить было можно и что нельзя.

- И умер, как Вильям Шекспир! - говорил отец. - После доброй попойки.

Отец был москвичом. Он воспитывался в дорогом неказенном учебном