Чтение 33–й страницы книги ~Повесть о смерти и суете~

Что видела ты самое красивое

На этих сотнях вёрст за сотни лет?

Попугай навострил уши, а старик подмигнул ему и допел:

Ответила мне речка края горного:

Не знала я красивей ничего

Бесформенного камня - камня чёрного

У самого истока моего.

Я вспомнил о Нателиных камнях. Вспомнил с нежностью и Зилфу, её мать.
Себя даже вспомнил у "самого истока моего", подростком. Впервые тогда - как
раз в связи с Зилфиным колдовством над камнями и самоубийством её мужа
Меир-Хаима - впервые тогда испугавшимся той догадки, что тайное в природе
или душе тайным и остаётся.

Вспомнил и изумлённое лицо моего отца, прочитавшего предсмертную
записку Меир-Хаима о своей невыносимой любви к Зилфе. Я расслабился и
затаился в ожидании той уже не отвратимой горячей волны, которая разливается
из горла по всему телу, растворяя его в пространстве и времени...

Раствориться я не успел: снова подкатил бульдозер. Теперь - вконец
развинченный. Забрал у меня из рук трубку и опустил её на рычаг. Я не
протестовал: не ждал даже извинений. Ждал того, что было мне важнее.
Десятку.

Начал он с извинений:

-- Ты уж прости меня, старик, но она настаивает. С другой стороны, она
права: телефон не твой, а она тут фигура - мэтр! Фигура к тому же, старик, у
неё как раз вполне! Я люблю когда жопа и живот облетают бабу как карниз. Это
мне нравится: у черножопых и ещё, как она, у жёлтожопых. Да, обезьяны, но -
есть что помять!

Нолик обвил меня за талию и подталкивал к выходу, а Заря Востока стояла
неподалёку и торжествовала. Осознав к своему ужасу, что десятки он мне
давать не надумал, а надумал, наоборот, угодить "жёлтожопому мэтру" и
вышвырнуть меня, я перестал его слушать. Сперва двинул левым локтём в бак,
взболтав в нём горючее, а потом левою же ладонью схватил его за мошонку и
сильно её сдавил.

Нолик перестал держать меня за талию: закинул голову вверх и стал глухо
хрипеть. Почему-то мне подумалось, что никому на свете он не нужен, - и я
решил его взорвать. Кулак мой сомкнулся крепче, но шарики в нём оказались
мелкими, и искры разлетелись не оттуда, а из глаз. Догадавшись, что взрыва
не состоится, я заглянул Нолику в задымленные глаза и спросил:

-- Понял?

Он в ответ заскулил и пригнулся ниже.

-- Норик Вартаныч! -- окликнул его из-за стола полковник.

Не ответил он и ему.

-- Отвечай же, Нолик! Понял или не понял? -- повторил я, и теперь уже
он кивнул головой:

-- Понял.

Никто кроме него, однако, ничего не понял. Не поняла даже Заря Востока,
норовившая зайти сбоку, чтобы разглядеть - отчего же это вдруг московский
гость начал вертеться вокруг своей обширной оси.

-- Норик Вартаныч! -- крикнул Фёдоров. -- Тебе плохо?

-- Иду... -- откликнулся Нолик истончённым голосом и посмотрел на меня
умоляюще.

Пошёл и я. К выходу.

Заря Востока провожала меня взглядом, в котором презрение ко мне
соперничало с непонятым мною восторгом по отношению к Нолику.

Ещё больше запутал меня Чайковский:

Оставьте одного меня, молю,

Устал я от дороги и от шума.

Я на траве, как бурку, постелю

Свою заветную мечту и думу.

Это мне было понятно, но, открывая дверь, я услышал иное:

О люди, подойдите же ко мне,

Возьмите в путь: я никогда не думал,

Что будет страшно так наедине

С моей мечтой, с моей заветной думой.

62. Бабы мне вкусней, чем должности!

На часы я взглянул уже за дверью. Половина одиннадцатого!

Тротуар оказался пустынен - и грабить было некого.

Отчаяние подсказало мне план утончённый, как пытка, но и смелый, как
пьяная мечта. Проникнуть в здание ООН напротив и приставить к стенке любого
дипломата. Вплоть до генсека.

Рассудок силился удержать меня от этого, но ему я уже не доверял,
напомнив себе, что миром, представленным этим коробком на той стороне,
правят именно абсурд и отчаяние.

Проникать в ООН мне не пришлось.

Когда я пересекал улицу, одна из запаркованных у ворот машин показалась
мне не пустой. Я подкрался к ней сзади, увидел на переднем сидении две тени
и вздохнул: если десятки не окажется у одной из этих теней, то она окажется
у другой.

Пока я решал - к какой заходить, понял, что они тоже, как и я, вот-вот
решат свою задачу. Тонкая тень, справа, оказалась женской и, перегнувшись
скобкою к другой, к мужской, мелко суетилась. Широкая же, мужская,
откинувшись на спинку, изредка вздрагивала. Из приспущенного заднего окна
протискивался на волю Лучиано Паваротти, но в паузах, когда объёмистый тенор
вбирал в себя воздух, в том же окне задыхался другой сладострастец. Не пел,
однако, а сладко постанывал.

Мешкать я себе не позволил, ибо в предоргастическом состоянии жертва
менее опасна. Я расстегнул сорочку и зашёл с левой двери. Стукнул локтём в
стекло и распорядился опустить его. Оно скрипнуло и поплыло вниз, но из
брезгливости я отвернулся, объявив водителю, что жизнь гнусна, а поэтому я
штрафую его на десять долларов.

-- А почему смотришь в сторону? -- ответили мне из-за руля.

-- А потому, что брезгую. Подглядывать тоже гнусно...

-- Я подглядывал не за тобой! -- ответил водитель.

-- Что ты там мелешь?! -- рассердился я. -- Застегнулся?

-- Какая разница? -- ответил водитель. -- Застегнулся - не
застегнулся... Сам вот пузо выкатил, а тут дама всё-таки!

-- "Дама"? -- возмутился я. -- Так ты ж этой даме...

-- Ну, иди и докладывай! На него мне тоже положить!

-- "Тоже"? -- оскорбился я. -- А ну, выходи!

-- Послушай! -- ответили мне теперь спокойней. -- Чего ты пристал? Я ж
не про тебя - "положить"! Я про Кливленда.

-- Про кого? -- опешил я.

-- А то он не балуется с бабами, да?! Или ты?! Я ж наизусть тебя знаю!
И ты - меня: я Бобби, помнишь? И говорю как есть: не за тобой я наблюдал.
Одно дело - телефон твой или почта, но наблюдать уже не наблюдаем. Я говорю
честно. Тем более что в начальники уже не мечу, старый уже... И бабы мне
вкусней, чем должности!

Голову мне уже можно было к нему не поворачивать. Теперь уже я знал
кого собирался грабить. Агента ФБР. Того самого, сидевшего за круглым столом
с непонятливой семинолкой.

Что за проклятье! - подумал я. Во всём мире люди грабят друг друга безо
всякого недоразумения. Особенно тут. Кто же это надо мной издевается? Да
никто, сам я себя и заложил. Надо было идти прямо в ООН, а не приставать в
ответственные мгновения к ветеранам секретной службы.

-- Надо было идти в ООН, -- произнёс я и, оскорблённый невезением,
обернул к ветерану печальное лицо.

-- Ну вот ещё! -- проговорил он. -- А теперь у тебя опять испортилось
настроение. Как тогда, пять лет назад. Сперва буянишь, а потом сам же
обижаешься. Ты и тогда рвался в ООН, а ООН тут ни при чём: они с частными
жалобами не возятся. Только - если обижается целое государство. А ты - хотя
и на целое государство обиделся - обиделся от собственного имени. А это не
считается... Короче, я сказал как есть: не за тобой мы следим... Могу даже
сказать за кем, -- и Бобби полез наружу.

Я не знал что делать. Тем более что брюки у него на причинном месте
были уже застёгнуты и придираться было не к чему, если бы даже я и осмелился
штрафовать сотрудника ФБР. Он тем временем шагнул ко мне, взял меня за
талию, как Нолик, и отвёл в сторону:

-- Слежу я не не за тобой, а за твоими земляками. В жёлтой куртке. А
особенно - жирный. Знаешь давно?

-- Жирного давно! -- обрадовался я.