Чтение 33–й страницы книги ~День денег~

Парфенов. Еще прощание.

Сын Павел, увидя, что отец жив-здоров и почти пришел в норму (приняв
горячий душ и выпив еще вина, он перестал трястись), засобирался с женой
Ириной домой. Он понимал, что отговорить отца от дурацкой поездки не сможет.
Да и не знает он, как с ним теперь вести себя - таким неузнаваемым,
странным.

Ольга не удерживала сына, она видела, что в этой ситуации Павел помочь
не сумеет - наоборот, он может послужить вместе с женой лишней и
вдохновляющей публикой в том спектакле, который разыгрывает Парфенов, хотя,
похоже, никакой это не спектакль.

Они остались вдвоем.

Парфенов начал собираться.

- До поезда еще есть время, - сказала Ольга.

- Мне тут еще зайти надо...

Ольга думала.

Что сказать ему?

Сказать чистую правду: что она безумно любит его? Вот именно - безумно:
ум потеряв от любви и став заурядною, вечно ироничной и злоехидной стервой
для того, чтобы он поскорее ее окончательно разлюбил, потому что она слишком
его любит и не может терпеть муку от его нелюбви к себе, но и сама прогнать
его не в силах. Но эта чистая правда пойдет ему только на руку. Да и не
поверит он.

(Да и, замечу, читатель тоже не поверит в такую сложносочиненную
психологию - и правильно сделает, ибо бедная женщина эта, иногда почти
ненавидящая мужа за нелюбовь к себе, была злоехидной стервой не нарочно, а
от всей души, но, чтобы себя самое не запрезирать окончательно, она
придумала теорию о нарочитой стервозности и злоехидности.)

Нет, не надо этого говорить.

То есть сказать, что любит, - и все. Без подробностей. Он ведь добрый
человек. Он услышит. И, возможно, она ошибается, возможно, он не так уж и не
любит ее, как она вообразила. Ну, завел любовницу, с кем не бывает.

Но он поймет, что она рассчитывает на его доброту, на его жалость, он и
так сетовал, говоря о службе, что на нем, используя его мягкость, только
ленивый воду не возит. Он будет сопротивляться своей доброте. Не надо ему
говорить о любви.

- Я люблю тебя, Паша, - сказала она.

Он застыл, согнувшись над чемоданом, большим чемоданом на колесиках,
который купил три года назад в Германии (ездил в свите губернатора).

- Оля... - сказал он.

- Да?

- Я заранее скучаю. Я не хочу ехать. Но я должен. Я слишком часто
бросал на ветер слова. Надо ехать. Я обещал себе - и еще двоим. Они меня
ждут. Я не могу их обмануть. Я отвечаю за них.

Он любит меня, подумала Ольга. Но, в таком случае, неужели какие-то
посторонние люди ему дороже меня? Ах, какой глупый бабский вопрос! Нельзя
задавать его!

- Неужели какие-то посторонние люди тебе дороже меня? - спросила она.

- Ты мне дороже всех, - ответил Парфенов, наслаждаясь чувством любви к
жене и тем, что от этого прощание становится терпким, печальным и страшно
человеческим. - Но есть понятие долга, понимаешь?

Никакое это не понятие долга, а просто упрямство, подумала Ольга.

Вот этого-то уж ни в коем случае нельзя говорить, это сразу все
испортит - бесповоротно!

- Никакое это не понятие долга, а просто упрямство! - сказала Ольга.

- Вот как? Значит, ты меня считаешь всего-навсего упрямцем?

- Именно так, б., е. т. м., к. б.! - иронически сказала Ольга, с ужасом
слушая себя.

- Ты в своем репертуаре! - одобрил он, энергично набивая чемодан
вещами.

- Я пою песни, которые ты хочешь услышать! Я сомневаюсь, что тебе
требуется от меня райское пение!

- Удивительно верно! Тем более, что райского пения я никогда от тебя не
слышал.

- Я ненавижу тебя.

- Взаимно.

- Если ты уедешь, ты никогда не вернешься! Я на порог тебя не пущу.

- Размечталась! Чтобы я вернулся в этот... в эту...

- Пока ты ищешь слово, твой поезд уйдет.

- Не беспокойся! Мой поезд не уйдет без меня - никогда! В отличие от
твоего! Который давно ушел! Вобла!

- Блудливый козел! Забери свои деньги! Забери, иначе я порву их!

Она схватила деньги, которые он дал ей накануне, и впихнула ему в
чемодан. Защелкнула замки, застегнула пряжки, подкатила к двери.

- Проваливай! Я больше не могу дышать с тобой одним воздухом, с. п. р.
о., в. л. б.!

- Т. ш., д. с., в. г. я. т. в.!

- Ч. т. п. в. в. с.!

- Л. э., ч. г. в. т.!

- М.!

- П. о. ч.!

- У.!

- С восторгом!

¶Глава сорок вторая§

Отвальная. Серебристый "мерседес". "Вот они, мои денежки!"

Парфенов появился на веранде Змея через минуту после Свинцитского.
Друзья обнялись, словно не виделись год.

- Билеты, деньги - с собой? - деловито спросил Парфенов.

- Все готово, шеф! - рапортовал Змей. - Не спеши, до поезда еще дополна
времени. Давай отвальную выпьем.

И все налили, и все встали, чтобы выпить отвальную. На лицах Змея,
Парфена и Писателя уже был туманный отсвет далеких дорог. Все завидовали им
и любовались ими, считая их как бы своими полномочными представителями в
чужедальной жизни - и в будущем вообще.

И уже Змей хотел произнести речь, но тут Парфен вдруг обратил внимание
на кучу денег, которая так и лежала на столе неприбранная.

- Чего это они валяются?

Змей не успел ответить.

Беззвучно, как видение, долго и длинно в двор вползало что-то
серебристое.

Оно оказалось машиной.

Оно оказалось серебристым "мерседесом" - нелепым, красивым, громоздким,
ужасным в этом деревянном сарайчатом дворе, как меч Армагеддона.

И, как ангел сатаны, отделился от машины человек в сером (с серебряными
нитями) костюме.

Медленно, будто инопланетянин, привыкающий к чужому тяжкому притяжению
чужой планеты, он поднялся по лестнице.

Он подошел к столу, взял горсть долларовых бумажек, бросил обратно,
отряхнул руки и сказал печально:

- Вот они, мои денежки!

¶Глава сорок третья§

Братья-разбойники.

Жила женщина Галина.

Был у нее сначала муж Чикулаев, и она родила ему сына Леонида.

Потом был у нее муж Кильдымбаев, и она тоже родила ему сына.

- Хочу, чтобы он был Леонид, - сказал Кильдымбаев. - Всю жизнь мечтал,
чтобы сына Леонид звали.

- Есть уже один Леонид, - сказала Галина. - Нельзя братьев одинаково
называть.

- Тот Чикулаев, а этот будет Кильдымбаев, - сказал Кильдымбаев. -
Можно. Или я от тебя уйду.

- Ладно, - сказала Галина.

И назвали второго сына тоже Леонидом, но Кильдымбаев все равно ушел.

И Галина решила больше не выходить замуж.

Путаницы не возникло: один, действительно, записан в школе и прочих
местах Чикулаевым, другой - Кильдымбаевым, а то, что они братья, некоторые
не знали, а другие думали: сводные.

Братья любили маму и друг друга. Они даже в школе, учась в разных
классах, все перемены проводили вместе. Дети-школьники чувствовали в этом
что-то ненормальное. Они дали братьям общую кличку Чильдым-Кильдым и
настроились бить их и разъединять.

Братья вставали спина к спине и дрались до крови.

И от них отступились.

Они росли спокойными добрыми мальчиками, учились довольно средне из-за
какой-то постоянной душевной рассеянности, учителя считали их туповатыми и
ленивыми.

Все свободное время они помогали матери по дому, читали приключенческие
книги, а летом строили в пригородном лесу (жили на окраине) на деревьях
шалаш, играли друг с другом в индейцев и следопытов. Когда Кильдым упал с
дерева и вывихнул обе ноги, Чильдым на руках донес его до больницы (примерно
5 км).

Они жили друг другом - словно чувствовали, что ждет их в дальнейшем.

И вот Чильдым учился в последнем классе, а Кильдым в предпоследнем.

У Чильдыма появилась девушка Нелли, не из школы, а из техникума, старше