Выходя из театра, где Роберт бессловесно разыгрывал, замешавшись в публику,
любовную роль, Лилея сжала ему руку с шепотом: "Шевалье де ла Грив, вы
робки. Не то было в памятный вечер. И все-таки завтра будьте снова на той же
сцене".
на что никогда не решался! Но ошибки не было, она назвала его имя.
истоку, белые скакуны восскачут по башням Нашей Парижской Повелительницы,
огонь запляшет в толще льдины... если она меня позвала. Или же нет, сегодня
камень заплачет кровью, полоз спарится с медведицей, солнце почернеет, так
как любимая поднесла мне кубок, откуда мне не пить, ибо не знаю, где
пированье...
место, где ее не могло быть.
просто она напоминала недавнюю его речь о Симпатическом Порохе, поощряла
подготовить еще одну беседу и взять снова слово в салоне Артеники. С
памятного дня он держался молчаливо-обожательно, это не подходило под
регламент нормального кокетства. Она указывала, как сказали бы сегодня, на
требования света. Ну же, будто говорила она, в тот-то вечер вы не были
робки! повторите выступление, вернитесь на сцену, я буду при вашем
упражнении! И чего еще ждать от прециозницы.
запозавчера... робости не было и тени, когда мы с вами..." - воображаю, что
ревность возбраняла и в то же самое время подсказывала Роберту продолжение
этой фразы. - "Будьте завтра на тех же подмостках, в том же таинственном
месте".
тропок - он заподозрил, будто некто выдал себя за Роберта и подложно одержал
от Лилеи то, за что он предложил бы жизнь. Снова явился Феррант; нити
прошлого плелись в четкий рисунок. Злостный двойник, Феррант опять залезал в
его жизнь, использовал его отлучки, опоздания, преждевременные отъезды, умел
отобрать то, что Роберт заработал рассказом о Симпатическом Порошке.
кинулся открывать, ожидая увидеть ее на пороге: но это был офицер
кардинальских гвардейцев и два солдата.
представившись капитаном де Баром: - Я удручен тем, что предстоит исполнить.
Однако вы, шевалье, под арестом, прошу передать мне шпагу. Добровольно идите
за мной, спустимся к карете как друзья, и вам не будет позорно". Он дал
понять, что не знает причины ареста, уповает на ошибку. Роберт молча шел за
ним, уповая на то же, и в конце пути со многими реверансами был вверен
сонному сторожу и ввергнут в Бастилию.
(предусмотрительная подготовка к плаванию на "Амариллиде") и охранника,
который на любые вопросы отвечал, что тут перебывало столько важных господ,
что он уж не дивится, за что их всех сажают; и если в этой камере семь лет
продержали такое значительное лицо, как Бассомпьер, не вместно Роберту
начинать плакаться всего-то через несколько часов.
распорядился об умывании и известил, что Роберта ожидает Кардинал. Роберт
понял хотя бы, что арестован по государственному вопросу.
вечер необычный. Лестницы были запружены людьми любых сословий, текшими во
всех направлениях: в одну из приемных кавалеры и церковные лица заходили с
озабоченным видом, отхаркивались из политеса на разрисованные фресками
стены, принимали горестный вид и следовали в соседнюю залу, откуда
высовывались домочадцы, громко выкрикивая имена запропастившихся слуг и
делая обществу знаки, призывающие к тишине.
стеснившиеся у проема в другую залу, вытянувшись и бесшумно, будто при
тягостном зрелище. Де Бар глянул, ища кого-то, махнул Роберту стать в
сторону и вышел.
степенью обходительности, по их положению, видя Роберта со щетиной, в
платье, истрепавшемся за дни ареста, грубо спросил, для чего он здесь.
Роберт сказал, что его вызывают к Кардиналу, и услышал в ответ, что
Кардинала, ко всеобщему сожалению, тоже вызывают, и к Тому, кто настойчивее
остальных.
(единственный имевшийся там с ним товарищ) не возвращался, Роберт
пододвинулся к скопищу и то выжидая, то поджимая, подтеснился до порога
самой дальней двери.
тень того, которого вся Франция трепетала и кого немногие любили. Великий
Кардинал был окружен врачами в темных одеждах, которых явно больше
интересовала дискуссия, нежели больной. Какой-то монах обтирал ему губы, на
них даже от слабого покашливания выступала красная пена, под покрывалами
угадывалось натужное дыхание изможденного тела, в кулаке, выступавшем из
манжета, был крест. У монаха вырвался всхлип. Ришелье через силу повернул
голову, осклабился и прошептал: "Вы правда думали, что я бессмертен?"
шум. Разнеслось имя каноника де Сент-Эсташ, и при расступившейся толпе
прошел каноник с сопровождающими, неся соборовальный елей.
Его Высокопреосвященство ждет". Ничего не понимая, Роберт двинулся по
коридору. Де Бар ввел его в залу, дал знак снова ждать и покинул помещение.
подставке в одном из углов на фоне красных драпри. Левее драпри, под
огромным полнофигурным портретом Ришелье, Роберт не сразу разглядел
стоявшего к нему спиною, в кардинальском пурпуре, занятого письмом на
конторке человека. Порфироносец покосился и кивнул Роберту подойти, но пока
Роберт пересекал залу, снова нагорбился над своей конторкой, огораживая лист
левой рукой, хотя никак не удалось бы Роберту с того почтительного
расстояния, на котором он оставался, прочесть что бы то ни было.
несколько мгновений, будто воспроизводя висевший за его спиной портрет:
правой рукой опираясь на подставку, левую поднеся к груди и манерно
выворачивая наверх ладонью. Затем он уселся на пышные кресла около часов,
разгладил усы и эспаньолку и осведомился: "Шевалье де ла Грив?"
наваждением, потому что тот же самый Кардинал, он видел, расставался с
жизнью в десяти метрах от этих стен; но разглядев лицо, он убедился, что
черты стали моложе, разгладились, как будто на бледном аристократическом
абрисе с портрета кто-то подрозовил щеки и подвел губы решительным извивом;
и вдобавок голос с иностранным акцентом пробудил в нем давнее воспоминание о
капитане, который за дюжину лет до того гарцевал перед двойньм фрунтом
неприятельских войск в Казале.
под агонию покровителя, этот человек перенимает его полномочия, и вот уже
офицер говорит "Высокопреосвященство", как будто других высокопреосвященств
нет на свете.
вопросы, а по существу вещает, предполагая, что в любом случае собеседник
может только с ним соглашаться.
владетелей Поццо ди Сан Патрицио. Известен нам и замок, как известна вся
земля Монферрато. Изобильна до того, что могла бы быть Францией. Ваш отец во
дни Казале бился с мужеством и был нам более предан, нежели другие ваши
товарищи". Он говорил "нам", как будто в ту эпоху уже состоял креатурой
короля Франции. "Да и вы в том обстоятельстве повели себя отважно, как нам
было рассказано. Не думаете ли вы, что тем более, и отечески, отягощается
наша душа, видя, что ныне, гость государства, вы не соблюдаете священный
долг визитера? Не известно ли вам, что в этом государстве законы равно
распространены и на подданных, и на приезжих? Разумеется, не будет забыто
ваше благородное происхождение, каков бы ни был проступок; вам окажутся те
же послабления, что и Сен-Мару, чей опыт, похоже, не мерзок вам, как
долженствовало бы. Вас тоже казнят секирой, а не удавкой".
де Сен-Мар пытался убедить короля уволить Ришелье, но Ришелье убедил короля,
что Сен-Мар замышляет против королевства. В Лионе приговоренный старался
сохранять достоинство перед палачом, но палач превратил его шею в такое
крошево, что возмущенная толпа превратила в крошево самого палача.
же. Сан Патрицию, - и Роберт понял, что родовое имя требовалось, дабы
подчеркнуть, что он - чужестранец; в то же время разговор велся
по-французски, хотя Мазарини мог бы говорить с ним и на итальянском. - Вы
переняли пороки этого города, этой страны. Как говорит Его
Высокопреосвященство, французы по легкомыслию и посредственности алчут
перемен, наскучивая настоящим. Некоторые из этих легкомысленных, которых
король велел облегчить и от голов, соблазнили вас бунтарскими прожектами. По
таким делам не беспокоят судей. Государства, сохранность которых является
наидрагоценным благом, падали бы неотлагательно, если бы при разборе
преступлений, замышляемых против их цельности, была нужда в уликах настолько
же явных, как для зауряд-судопроизводства. Третьего дня вечером вас видели с
друзьями Сен-Мара, снова подстрекавшими против нашей короны. Тот, кто видел