Чтение 33–й страницы книги ~Убийственное лето~

ночевала Жоржетта. Отсюда мне не видно, сидит ли она в кабине. Вижу
только, как грузовик отъезжает. Тогда я набрасываю на себя халатик с
надписью "Эна" и спускаюсь на кухню. Там никого нет. Готовя себе кофе, не
могу отделаться от чувства, будто за моей спиной кто-то стоит. Выхожу с
чашкой на улицу, сажусь на каменную скамейку около двери и прихлебываю в
лучах красного солнца, встающего из-за гор.
После этого мне, как обычно, становится лучше. Я иду босиком через двор
на поляну - трава там нежная, в росе. Не знаю, который уже час. В большой
палатке туристов все тихо. Я не приближаюсь к ней, а сижу, болтая ногой в
речке. Вода ледяная, быстро вытаскиваю ногу назад. Так и сижу на большом
камне, стараясь ни о чем не думать. А когда я ни о чем не думаю, то думаю
о всякой муре...
Спустя некоторое время появляется один из туристов - самый из них
высокий, с полиэтиленовым мешком для воды. На нем заношенные трусы, он
весь красный от солнца, как кирпич, с выгоревшими волосами на груди.
"Здравствуйте, вы рано встаете", - произносит он. Я еще ни разу не
разговаривала с ним. Его зовут Франсуа, я же показываю ему свое имя,
вышитое на халате. Он замечает: "Это не имя". Я удивляюсь: "Разве?". Он
интересуется, пила ли я кофе. "Идемте, - зовет он, - выпьете с нами еще".
Я соглашаюсь и следую за ним.
Мы идем босые к их палатке, и там я узнаю, что все они из Кольмара, с
Верхнего Рейна. Не знаю, где это, говорю "Вот как?" - словно прожила там
всю жизнь. Он спрашивает, откуда у меня такой акцент, и я отвечаю: "Моя
мат австрийка". Тогда он пытается говорить со мной по-немецки и я лишь
повторяю: "ja, ja". Правда, я немного понимаю, но сказать могу только это.
В конце концов он переходит на французский.
Его приятель и обе девицы уже проснулись. У парня легкие штаны, у одной
из девушек обрезанные по колено джинсы, у другой - трусики с растопыренной
рукой на заду. Голые по пояс, они без всякого стеснения занимаются своими
делами. Обе очень спортивные, загорелые. Мне представляют Анри, и я жму
ему руку. Он не такой красивый, как Франсуа, но недурен, только вот давно
не брился. Девицу в обрезанных джинсах, с волосами цвета спелой пшеницы,
зовут Диди, а другую, покрасивей, прекрасно сложенную, Милена. Они варят
кофе, и мы пьем его, сидя на земле перед палаткой. Им тут очень покойно.
Вокруг никого. Диди рассказывает, что у них не хватило денег, чтобы
поехать в Сицилию, и они остались здесь. Оба парня работают в банке. Я
говорю: "А почему вы не унесли с собой кассу?". Они улыбаются только для
того, чтобы доставить мне удовольствие. Шутка моя не произвела никакого
впечатления. Внутри палатки я вижу надувные матрасы. Никакой занавески. И
спрашиваю: "А что вы делаете, когда трахнуться охота?". И этот вопрос не
производит никакого впечатления. В конце концов до меня доходит, что они
принимают меня за дуру набитую, и умолкаю.
Не проходит и четырех тысяч лет, как мне становится известна вся их
вшивая жизнь. И тут раздаются чьи-то шаги и появляется - кто бы вы думали?
- усталый тип, весь измазанный сажей, в грязной рубахе, в мятых брюках и
стоптанных сапогах. У него такой же ошалелый вид, как у обожаемого нашим
Микки гонщика, когда того о чем-то спрашивают по телеку. Приветствуя всех,
он говорит: "Извините, у меня грязные руки". А мне бросает: "Ты вышла
погулять?" Нельзя не догадаться, что он будет дуться на меня весь день
только потому, что под халатом у меня ничего нет и все это заметили. Что
другие девчонки выставляют свои сиськи, ему совершенно плевать, он даже не
смотрит на них. Видит только меня. Встаю, благодарю за кофе и все такое, и
мы через поляну направляемся к дому. Я говорю ему: "Послушай, Пинг-Понг, я
тут оказалась совершенно случайно". Не оборачиваясь, он отвечает: "А я
тебя ни в чем не упрекаю. Я устал, и все". Тороплюсь догнать его и беру за
руку. Он говорит: "И не зови меня Пинг-Понгом".
На кухне все уже в сборе. Бу-Бу в пижаме поедает двенадцатую тысячу
бутербродов и сообщает мне: "Заходил Брошар. Твоя школьная учительница
просила передать, что доехала благополучно". У меня перехватывает горло,
но я говорю: "Как ты умудряешься все это слопать?" Он дергает плечом и
улыбается. Просто умереть можно от его улыбки. Чмокаю глухарку и иду к
себе.
Пинг-Понг уже разделся и лежит на неубранной постели. Говорит: "Мне
надо хоть немного поспать. Сегодня вечером мы пойдем на танцы одни". Я
сажусь рядом с ним. Он даже не умылся, и от него пахнет дымом. Некоторое
время он лежит с открытыми глазами, затем закрывает их и бормочет: "Вердье
сломал себе ключицу. Это тот молодой парень, который был со мной в
"Бинг-Банге", когда я с тобой познакомился". Отвечаю: "Да, помню".
Я рада, что мадемуазель Дье позвонила. Когда боишься, что другие станут
о тебе беспокоиться, это и есть настоящее отношение. Все, кроме матери,
почему-то думают, что мне плевать, когда обо мне беспокоятся. Это неверно.
Ей-Богу. Просто я не должна показывать свои чувства, вот и все. То, что
она позвонила Брошару, куда большее доказательство, чем то, что она ждала
меня в Дине, где я села в ее машину. Она долго ждала меня там, поставив
машину напротив кафе "Провансаль". После целого потока упреков заявила: "Я
была у твоих родителей в субботу. Мать показала мне подвенечное платье. Я
привезла твоему отцу заявление о признании отцовства. Однако не смогла
убедить его подписать. Но увидишь, он все равно это сделает".
А я-то в субботу носилась по городу, не зная, куда пойти, чтобы
забыться. Позвонив Лебаллеку, беззвучно ревела точно так же, как Погибель
умеет реветь вслух. А она поехала к нам, думала сделать мне приятное. Я,
кстати, это понимаю. И вовсе не такая я бесчувственная, вот уж нет. Я не
_бесчувственная_, не _антиобщественная_, не _развращенная_, как напечатала
на машинке вонючая социологичка после поганых тестов в Ницце. Это же
заключил и бывший с ней доктор, даже захотел меня изолировать. Но когда
Погибель рассказала мне о своем добром поступке, мне пришло в голову не
то, что она любит меня или что я должна прыгать до небес от радости,
стараясь проломить крышу ее малолитражки. Меня сразило то, что она видела
_его_, говорила с ним, заходила в его комнату. А я нет, я нет - вот что.
Стою, прижавшись лбом к оконному стеклу. Солнце прямо в лицо. И я
говорю себе, что пойду к нему в день свадьбы в прекрасном белом платье,
когда все будут пить, смеяться и болтать всякую дребедень. В первый раз
пойду за четыре года и пять дней. А потом, еще до конца июля, Пинг-Понг
будет свидетелем того, как развалится его семья, точно так же, как
развалилась моя. Он потеряет своих братьев, как я потеряла отца. Где мой
отец? Где он? Я страдаю, пытаясь представить свою мать с теми тремя
мерзавцами в тот снежный день. Я ненавижу их за то, что они ей сделали. И
все-таки мне плевать на все. Где он? Я ударила лопатой мерзавца, который
не был моим отцом, человека, которого совсем не знала, - остановись,
остановись же! Это он говорил мне: "Я дам тебе денег. Я повезу тебя
путешествовать. В Париж".
Солнце жжет мне глаза.
Я сделаю из Пинг-Понга кашу. И он возьмет один из карабинов своего
подлюги отца. Скажу ему: "Это Лебаллек, это Туре" - и потребую, чтобы он
их убил. И прошлое будет забыто. Тогда я приду к папе и скажу ему: "Теперь
они все трое мертвы. Я вылечилась. И ты тоже".
До меня доходит, что я сижу на ступеньке лестницы, положив руку на
перила. Щека прижата к полированному дереву. Все тихо. Как это со мной
бывает, я сорвала накладные ногти и держу их теперь в руке, прижатой ко
рту. И плачу, вспоминая его лицо. Я вижу, как он возвращается домой.
Останавливается в нескольких шагах от меня, чтобы я успела подбежать и
броситься к нему на руки. И кричит: "Что папа принес своей дорогой
малышке? Что он принес?". Никто и ничто не убедит меня в том, что все это
происходит _до того_. Я хочу, хочу, чтобы это было опять, сейчас. И чтобы
никогда не кончалось. Никогда.

КАЗНЬ (1)

Пожары. Ну и лето!
Мне никак не выспаться. Я снова вижу горящие пихты на холмах, вертолеты
над огнем: бьет, как стреляет, вода, отливает радугой на солнце, которое
пробивается через дым.
Я вспоминаю также нашу свадьбу. Ее в длинном белом платье. Фату она
сняла во дворе и разорвала на части, чтобы каждому достался кусочек. Ее
улыбку в тот день. Ее глаза в церкви, когда я надевал ей кольцо на палец.
Я снова увидел в них тень, более зыбкую, чем обычно. Улыбка застыла и была
такой неуверенной, что становилось жалко на нее смотреть, да, именно так,
и я все бы отдал, лишь бы понять и помочь. Может, я все это придумываю
теперь?
За свадебным столом нас было человек тридцать пять - сорок. Затем стали
подходить другие - из деревни и еще откуда-то к середине дня, когда
начались танцы, народу набралось уже вдвое. Бал мы с Эной открыли вальсом
на радость нашим матерям. Придерживая рукой платье, чтобы не испачкать,
она кружилась, кружилась, смеясь и прижимаясь ко мне, и под конец сбилась
с ног. Еще утром была неразговорчива, а тут я услышал: "Как все чудесно,
как все чудесно...". Я прижал ее к себе. И так, обнявшись, мы вернулись к
столу.
Дальше я смотрел, как она танцует с Микки, моим шафером, во время обеда
он отнял у нее под столом голубую подвязку наших бабушек, единственную
сохранившуюся, дань уважения традициям. Все мужчины сбросили пиджаки и
сняли галстуки, но-даже в таком виде невезучий гонщик выглядел принцем,
потому что танцевал с принцессой. Я сказал сидевшему рядом Бу-Бу: "Каков?"
Обняв за плечи, он поцеловал меня в щеку - впервые с тех пор, как
отчего-то решил, что целовать брата якобы не по-мужски. И выложил:
"Потрясный день!".
Да. Солнце над горами. Смех гостей, потешавшихся выходками Анри
Четвертого - он изображал клоуна. Вино. Пластинки чередовали так, чтобы
танцевать могли и молодые и старики. Я нашел в городе медсестру, чтобы она