да и погубил. А может, не зная, и хотел того, чтобы скорей себя сгубить.
Может, это и есть его, Матюшина, самая выстраданная человечья цель,
неразумная и угнетаемая, будто в утробе, мечта, и наконец-то ее достиг?!
Потерял, наконец-то потерял, и вместо земной смертной тяжести - небесные
простор и легкость в груди. Того ведь и хотел!
ночь. Браться за трубку и услышать из хрипа и звона голос Помогалова он не
решился, будто старшина мог влезть по проводам в его душу и все тут же
понять. Теперь надо было знать, сколько ему осталось. Ночь стояла густо,
может, уже и скрывая, будто туман, мерцание рассвета. Он боялся, что смена
нагрянет скоро - так скоро, что успеют застать врасплох, схватить. И еще в
нем теплилась угольями давно сожженная злость, что ночь никак не кончится.
Хоть он уж ее сам решился кончить, стрелять в себя.
вышке, инструктор с Дожо. Но от порыва того мстительного осталась рана или
воронка, засасывающая куда-то на дно. Все в нем будто убыстрилось и задышало
гулко этой воронкой. Он ясно увидел, что и как будет, если он сменится с
вышки, воротится в караул и больше на вышку не пойдет. Увидел, проживая за
какие-то минуты весь уже начавшийся будущий день, в котором сдадут его
Арману, а тот арестует, отослав под конвоем в Караганду в камеру
следственного изолятора. Не спавший четвертую ночь кряду, полуживой, Матюшин
с легкостью отчаяния уносился вдруг от жизни в какое-то небытие; как бы
начинал спать с открытыми глазами и видеть сны, а не жить.
пытать его, краснопогонника, в похожей на утробу тюремной камере. И твердая
воля застрелиться тогда обнажилась, как дно унесенной в воронку его
души-лодки. Стреляться надо, понимал он твердо, чтобы не помереть в тюрьме
или на зоне и потому, что все наперед знаешь; что есть только громада
последнего уже начавшегося дня, который проклюнулся из темечка этой вот
ночи, на горе ее покоится водочная вышка, еще покоится. И всем для Матюшина
сделался в ту минуту автомат, тяжесть которого давно ушла в плечо, в тело и
который сам, без Матюшина, теперь ничего не весил и, ватный, только как-то
согревал бок. Смерть от его пули и манила Матюшина этим теплом и добротой,
так что не рождала отпора, даже страха. Страшным было не успеть и попасть
вдруг в караулку, где разоружают и берут буднично под арест. Достигнув душой
этого предела, точно бы пройдя конечный круг страшного своего небытия,
Матюшин вернулся в сознание и тут же передернул затвор.
накрепко верил, что успеет, и не мучился. В расхристанной искуренной пачке
чудом завалялась папироска. Подумал он, что будет курить и глотать из фляги,
а потом застрелится. Столько он себе отмерил, нуждаясь отчего-то, чтобы
смерть имела точный свой срок, но и не откладывая того, что решил накрепко.
Он вспомнил о фляге: для того и явилась она, чтобы в эту минутку быть
выпитой, будто назначено ей было. Матюшин еще ухмыльнулся, что на своих
поминках будет выпивать и что зэк тот дурной уже не получит своей
самогоночки.
фляжки этого пойла, с водой намешанного. Вся непроглядная пропасть зоны так
и застыла, не мигая огнями и тысячеоко, каждым лучиком впиваясь в него.
Фляга, налитая еще тяжестью, было образумила его на миг, остановила, и он
вдруг подумал, что пить-то ему нельзя. Никак нельзя, хоть и не знает сам,
какой есть смысл запрещать себе выпить. Но потом он подумал, что пьяному ему
умирать будет и вовсе не больно, и стал, захлебываясь, глотать из нее, теряя
память. Весь он напрягся, впиваясь уже сам в шевелящуюся огнями хрипучую
черноту.
уже не расскажет, и никто его не накажет. Держа эту мысль в себе, будто
глоток воздуха, Матюшин погрузился на дно своей будки и, хмелея да веселея
от бесстрашия своего, задымил последней папироской, которой не дорожил,
которую про себя-то уже и скурил, пустил по ветру, спалил.
наслушавшись этих конвойных вечных сказок чуть не до глухоты, как кончают в
полку вышкари, как это бывает, - и то, что выверял и размышлял, утверждало
его и делало сильнее, и он почти отдыхал, сам собой гордый, валяясь на днище
будки. Он сдернул автомат на очередь, не желая и в том себя пощадить. Он не
знал, что значит этот, из ничего, выбор, понимая только, что очередь
сокрушительней и страшней.
точку, думая и думая о своей правоте, неожиданно и с силой веруя, что
поступает наперекор какой-то неправде и до сих пор борется и победит. От
него же другого хотели. От него хотели, чтобы покорным был, то есть чтобы
покорился и жил, опутываемый со всех сторон страхами, долгами. А такой он им
не подчинится никому: это он их расстреляет в самое сердце, через себя
навылет. Будто они прикрывались его страхом, его виновностью, а теперь он
покрывать-то их перестанет, теперь-то они забегают и будут мучиться, как он
один мучился, когда они жрали да спали. Без него, без Матюшина, рухнет
водочная и торчать останется его труп - невиноватый. И его уж вину не
докажут. Завтра они, китаец с инструктором, под суд пойдут, у них завтра
фляги отыщут, их завтра сдадут всем караулом, потому что сдохнет Матюшин, но
суды, стукачи да пойло на этом свете останутся. Только замполит, который его
травил, слетит. Не будет больше Арман офицером, не удержаться ему в офицерах
на трупе. Раз есть труп, есть и те, кого судить надо, правду отыскивая да
виноватых, выходит, уже в его смерти. И на водочную кого-то погонят вместо
Матюшина, из тех, что ударяли ему в спину. А кого не погонят, увидят этот
суд, и страх увиденного мучительней будет, чем сам суд, и дольше. И пускай
снаружи спят они да жрут, а нутром-то будут блевать и ворочаться -
отравятся, кто грибками погаными закусывал. Будут живы, но такие же изнутри
трупы.
пойла сморился, все так же видя во сне этот труп, эти рожи и потому думая,
что не спит и размышляет и что папироска еще дымится. Он и не почувствовал,
как папироска смертная сжарилась, потухла в его пальцах, что есть боль
мученическая. Но его не проняло.
а утро: раскрывшийся воздушный зыбкий простор и дымоход пронзающий белых
облаков в сумеречном и млечном течениях неба. По жилам его хлынула студеная
свинцовая бодрость, и он ухватил крепко автомат, но вдруг что-то уже наяву
стукнуло в вышку, будто камешком, и Матюшин вскочил, срываясь без раздумий
вперед, как выскакивал пружиной, боясь не успеть, когда орали побудку.
которые рванулось налитое свинцом тело, ничто не сдвинулось и не отозвалось.
Но Матюшин ощутил, что близко с водочной кто-то есть и дышит, с кем один на
один стянуты этой пустынностью да безмолвием. И успел он почуять: это таился
зэк.
народившийся из ночи, но Матюшин силился понять, что с ней делать, и ждал
той минуты, когда из беглых сумерек выйдет навстречу водочной тот
неизвестный зэк, с которым он связался этой ночью, с которым так же не знал,
что делать, но который являлся неотступно и тягостно, будто был у Матюшина
тенью, хоть сам Матюшин ничего себе не оставил, даже смертной папироски не
было у него с утреца.
если бы зэк был его нервом, который щемило. Сам зэк отчего-то не приближался
к вышке и выжидал - не глядел, а подглядывал откуда-то сбоку, с отшиба, в
этом сумраке утра похожий на голое, чахлое деревце. Его и шатало, будто
деревце, куда подует ветер. Матюшин отыскал его, теряя из виду овражки
заграждений, непроходимые колючие кусты проволоки - все, что их теснило,
разделяло шагов на сто. Эти сто шагов, которые Матюшин не отмеривал, были
как вдолбленные в землю и складывались слоями, плитами ограждений, каждая из
которых имела намертво свой, как два аршина, метраж. Взгляды их неожиданно
сшиблись в утреннем воздухе. Зэк пошатнулся и, как оступившись, шагнул
невпопад вперед, и Матюшина напрягло, скрутило, будто легла на него тяжесть
плит. Но и зэк, сделав всего-то шаг, врос в землю, и ствол человечка,
видевшийся Матюшину, вдруг застыл столбом.
невыносимы, ему даже почудилось, что зэка и нет, а есть серый дикий столб,
труп. Утро померкло, глаза опять застила ночь. И вдруг столб ожил, попятился
- и утро всплыло, нетонущее и воздушное в своей бесцветности. Зэк уходил,
убывал в сумерках, сгорал в их утренней серости дотла. Матюшин с тем же
чутьем нечеловеческим ощутил оставшуюся на его месте пустоту, будто свое
брюхо.
больше, в какой части его находится. Не помнил больше и то, что есть смены,
что и его будут на вышке сменять. Но теперь он и стоял как солдат, как о
двух ногах орудие, сделанное из одного чего-то твердого, тяжелого и
неподвижного.
огненной. Сумерки багровели, накаливаясь добела. Степи чернели, пластами
выступая наружу, будто уголь, вдруг ослепляя снеговым безмолвным простором,
отчего в глазах темнело, теплело - спьяну. Непогашенные, жарили прожектора
да фонари, и в их жару обжигались поделки бараков, заборов, вышек. Кругом
было как в светлом и пустом необитаемом бараке. Только был он с земляным
полом и крытый наглухо небом. Слышалось в нем дощатое кряхтение с гудением
Лукин Евгений
Гюго Виктор
Зыков Виталий
Семенова Мария
Смит Кордвейнер
Шилова Юлия