Чтение 33–й страницы книги ~Тайна Кутузовского проспекта~

свет от бронхита, рай!

Первый допрос я не один проводил, со старшим лейтенантом Либачевым, -
он наконец поднял глаза на Федорову, - да, да, с вашим главным
следователем, который на меня ногами топал: "Слюнтяй, не можешь от
американской потаскухи показаний получить! В белых перчатках решил
работать?! Это на фронте стрелять кончили, а мы продолжаем, пока всю
скверну не выжжем!" Никогда не забуду первый допрос, Зоя Алексеевна,
умирать буду - не забуду... Я ведь парнишкой еще был, двадцать лет всего,
несмышленыш...

- Лермонтов в двадцать лет уже был великим поэтом, - возразила Зоя
Федорова, зябко слушая исповедь своего палача.

- Так ведь он гений был! Ему культура мира была открыта, потому что
по-французски да по-английски говорил, как на родном языке... А я? Что я
знал в жизни? Что молчать надо - знал! Не высовываться - тоже знал!
Беспрекословно верить тому, кто над тобой сидит, - вдолбили! А разве вы не
преклонялись перед Сталиным, как перед богом?

Словно бы сопротивляясь самой себе, Федорова ответила:

- Не то чтобы преклонялась, но, во всяком случае...

- Ах, Зоя Алексеевна, Зоя Алексеевна! Зачем себе-то лгать? Вспомните,
как молили меня: "Разрешите написать Иосифу Виссарионовичу! Он не знает,
что вы здесь со мной делаете! Он немедленно освободит меня!" Разве не было
такого? Запамятовали?

Не сердитесь, я ж вас не корю... Когда меня наладились после смерти
Сталина исключать из партии, я тоже писал письма "дорогим товарищам",
членам хрущевского Политбюро, мы спокон веку челобитные несли вождям, они
только и могут спасти и сохранить... Не от Сталина в нас это - ото всей
горькой истории нашей... Ну да ладно, отвлекся я... Я ж еще и не начал
выскабливаться перед вами, я только подхожу к этому... Так вот, вызвал
меня ночью Либачев... Было это, как сейчас помню, четырнадцатого июня
сорок первого года... На стуле посреди его кабинетика сидел человек в
шелковой сорочке какого-то нежно-кремового, невиданного мною раньше
оттенка, брюки на нем были модные, широченные, расклешенные, с серебряной
искоркой, туфли, хоть и без шнурков, на босу ногу, но - лаковые, с тупым
носком, я такие только в кино и видал...

- Вот, - сказал Либачев, - смотри на этого типа! Смотри и запоминай
каждое его слово!

- Я не "тип", а дзержинец, - ответил арестант с довольно заметным
акцентом. - Меня в ЧК лично Феликс Эдмундович принимал...

- Один он? - спросил Либачев. - Или еще кто с ним был?

- Были.

- Фамилии, конечно, позабыл?

- А почему вы мне "тыкаете"? Научитесь соблюдать чекистский кодекс.

Либачев задумчиво повторил слова арестованного, словно бы осматривая
их, как диковину какую, и чеканно повторил вопрос, перейдя на "вы".

- Фамилии помню, - ответил арестованный, - Артузов там был, Уншлихт и,
кажется, Беленький.

- Очень замечательно, - кивнул Либачев. - А Кедрова не было?

- С товарищем Кедровым я познакомился на следующий день... Я с ним
работал до двадцать седьмого года.

- Я могу записать ваше показание в протокол?

- Это - можете.

Либачев нацарапал вопрос и ответ, дал подписать, промокнул здоровенным
пресс-папье и продолжил:

- А как вы относились к товарищу Кедрову?

- Странный вопрос... Это мой учитель... Большевик, в партии чуть не с
начала века, конспиратор, он меня в первую командировку отправлял.

- Когда?

- В двадцать втором.

- Куда?

- Этот вопрос является посягательством на государственную тайну...
Запросите мое командование в разведке, если там посчитают нужным -
ответят... И объясните:

меня вызвали по срочной надобности из Берна, вызвали шифром тревоги, я
бросил группу, чтобы повторить здесь сообщение о дате начала войны, а меня
- вместо того чтобы начать немедленную работу по переводу группы на новые
задачи - держат в камере... Вы хоть доложили Сталину, что я здесь?
Товарищу Берии, наконец.

- Доложили... Скажите-ка, у вас никогда не было подозрений по поводу
Кедрова?

- Да вы с ума сошли!

- Выбирайте выражения!

- Война вот-вот начнется! О чем вы думаете?! ' - Вы утверждаете, что
война начнется "вот-вот"?

- Да!

- Кого с кем?

- Нацистов против нас.

- Нацисты - это кто? Дружественный нам рейх?

- Это он вам дружественный, - взорвался арестант. - Вам! А не мне!

- Что ж вы от остальных чекистов отгораживаетесь? Зря, мы тоже
дзержинцы...

Ладно, это нервы у вас стали шалить... Давайте запишем ваши показания о
том, что Кедров - настоящий большевик и что Германия нападет на нас в
ближайшие дни...

Какого числа, кстати?

- Двадцать первого.

Либачев хохотнул:

- Кто ж войны по будням начинает? Настоящие стратеги войну к воскресным
дням приурочивают... Не откажетесь подписать правильность ответов?

- Этих - не откажусь.

Либачев снова промокнул бланк протокола допроса своим пресс-папье и,
подойдя вплотную к арестованному, склонился над ним к р ю к о м:

- Так вот, "дзержинец" сратый, Уншлихт и Артузов признались в своей
троцкистской контрреволюционной, диверсионно-шпионской деятельности и
расстреляны! А "товарищ" Кедров идет под трибунал за то, что, являясь
старым агентом английской разведки, выполнял задание своих хозяев и сеял
панические слухи о предстоящем нападении Германии на Советский Союз! Ты
был его человеком - сам признался, за язык не тянули. Поэтому, если
хочешь, чтобы твоя семья не оказалась в соседней камере, садись и пиши
собственноручное признание: когда и где получил указание Кедрова
завербоваться к англичанам, чтобы разрушить союз двух великих держав
Европы.

- Вы что, с ума сошли?

Либачев тогда посмотрел на меня так, что я на всю жизнь запомнил:

- Вот как ведут себя настоящие враги... Запомни это... И заставь его
говорить...

Сейчас... при мне... У меня даже голос осел:

- Как?

- А так, как тебе подсказывает революционное сознание.

Я подошел к арестанту и, скрывая дрожь в голосе, сказал:

- Наших товарищей пытают в буржуазных застенках... Революция не
мстит... Скажите правду, и мы передадим дело в наш пролетарский суд.

- Я сказал всю правду. Я никогда ни к кому не вербовался. Кедров для
меня был, есть и останется большевиком.

Либачев обгрыз свои ногти - и без того чуть не до мяса обгрызанные и
сказал тихо:

- В зубы только не бей. Он на процессе с расквашенным ртом не нужен. У
нас неделя сроку, двадцать второго Кедрова трибунал судит, этот -
соучастником пойдет, если не хочет свидетелем обвинения.

- Какие у вас доказательства? - спросил арестант. - Улики какие?

- Ну! - Либачев прикрикнул на меня. - Слабый, что ль?! Или - жалеешь
вражину?

Вот на него показания, - он ткнул пальцем в папку, - девять человек на
него показали, как на шпиона, продажную шкуру, за фунты работал, сволочь!
Чтоб отнять у нас все то, что дала революция!

И я, зажмурившись от страха, со всей силы ударил человека в ухо, да так
ударил, что он, слетев со стула, остался лежать на полу...

- Из графина хлестани, сказал Либачев, - враз заскребется.

Вылил я на него воду трясущейся рукой, арестант открыл глаза, посмотрел
на меня с невыразимой тоской и жалостью, медленно поднялся, сел на свой
стул посреди комнатки и сказал:

- А я не верил, что нацизм - заразителен... Ты ж гитлеровец, сынок,
самый настоящий гитлеровец.

Вообще-то в сорок первом "гитлеровец" не было обидным словом... В
какой-то многотиражке даже напечатали "товарищ Гитлер", чуть ли не на
заводе имени Сталина... Но ведь недавно еще мы "Профессора Мамлока"
смотрели, "Семью Оппенгейм", там фашистов несли, только в сороковом эти
фильмы запретили, но все же обиделся я и еще раз ему врезал - никакой я не
гитлеровец, а молодой большевик, ученик великого Сталина, страж завоеваний
революции.

И снова он сбрыкнул, но не обмяк, готов был к удару.

- Бейте, - сказал он. - Можете до смерти забить, ничего от меня не
добьетесь, клеветать не стану, гитлеровцы поганые.

Тут выскочил Либачев из-за стола и стал его пинать сапогами в пах,
живот, грудь.

- Ну чего?! - задышливо крикнул он мне. - Помогай! Что говорю?!

Никогда я не смогу описать, а уж тем более объяснить, как и почему во
мне поднялась неведомая дотоле, но все же какая-то родная т ь м а и
забилось что-то давно забытое, но - теплое...

Я не мог сдержать дрожь, бившую меня, будто малярия колотила; в глазах
ощутил песок, скулы свело, ужас и шальное ощущение воли сделались