коммунист! Официальное извещение: умер в Чистополе 4. 6. 42 (загнулся на
первых шагах в лагере, очень правдоподобно, особенно для иностранца),
реабилитирован посмертно в 1956-м. А где же -- боролся? А вот что: есть
[слух], что в 1962 году его [якобы видели в Риге] (одна баба). Значит, он
бежал! Кинулись проверять "лагерный акт смерти" (расписку, неровно
оборванную) -- и представьте: там [отсутствует фотография]! Вы слышите,
какая небывальщина: с умершего лагерника вдруг [не сделана фотография]! Да
где ж это видано? Ну, ясно: он бежал и всё это время боролся! Как боролся?
Неизвестно. Против кого? Неизвестно. А сейчас почему не открывается?
Непонятно.
посмертной реабилитации отца. И какое же его главное чувство? Может быть,
гнев, что отца его укокали ни за что? Нет, [радость], облегчение: какое
счастье узнать, что отец был невиновен перед Партией!
одну -- а всё-таки бел-свет затягивается, а всё-таки уже не так
просматривается Архипелаг.
сзади, по той стороне стены подмащивались лесами и взбирались наверх главные
в этом деле каменщики: чтобы немножко писатели, но чтоб и потерпевшие, чтоб
и сами в лагере посидели, а то ведь и дураки не поверят, -- подмащивались
Борис Дьяков, Георгий Шелест, Галина Серебрякова да Алдан-Семёнов.
замахивались, они на неё снизу безо всяких еще подмостей самоножно прыгали и
раствор туда шлёпали, да не доставали.
еще с избытком: принесла роман об ужасах следствия над коммунистами -- как
глаза вырывали, как ногами топтали. Но объяснили ей, что не подходит камень,
не туда, что это новая дырка только будет.
"Известия", да пока тема была не разрешена -- на кой он? Теперь за 12 дней
до пробоины, но уже зная, где она пройдёт, наложили "Известия" шелестовский
пластырь. Однако не удержал: пробило, как и не было.
"Записки придурка". Да кирпич лакшинской рецензии как раз ему на голову
свалился: разоблачили Дьякова, что он в лагере шкуру спасал, больше ничего.
перепончатых крыльев. А как подмостились и кран подвели -- тут кладка пошла
вся разом: в июле 1964-го -- "Повесть о пережитом" Дьякова, "Барельеф на
скале" Алдан-Семёнова, в сентябре -- "Колымские записи". В том же году в
Магадане выскочила и книжечка Вяткина. *(15)
нарисовали: пальмы, финики, туземцы в купальных костюмах. Архипелаг? Как
будто Архипелаг. А подменили? Да, подменили...
расхождение наше с ними кончалось литературой, не было бы потребности мне на
них и отзываться. Но поскольку взялись они оболгать Архипелаг, -- должен я
пояснить, где именно у них декорация. Хотя читатель, одолевший всю мою вот
эту книгу, пожалуй, и сам легко разглядит.
наши Иваны. Порознь или вместе нащупав, но лгут они дружно тем, что делят
заключённых на: 1. честных коммунистов (с частным подразделением --
беспартийные пламенные коммунисты) и 2.
белогвардейцев-власовцев-полицаев-бендеровцев (вали в кучу).
остальные 85% -- крестьяне, интеллигенция и рабочие, вся
собственно-Пятьдесят Восьмая и все бесчисленные несчастные "указники" за
катушку ниток и за подол колосков -- у них не вошли, пропали! А потому
пропали, что они [искренне не заметили своего страдающего народа!] Это быдло
для них и не существует, раз, вернувшись с лесоповала, не поёт шёпотом
"Интернационала". Глухо упоминает Шелест о сектант[ках] (даже не о
сектантах, он их в мужских лагерях не видел!), где-то промелькнул у него
один ничтожный [вредитель] (так и понимаемый, как вредитель), один ничтожный
бытовик -- и всё. И все национальности окраин тоже у них выпали. Уж Дьяков
по времени своей сидки мог бы заметить хоть прибалтийцев? Нет, нету! (Они б
и западных украинцев скрыли, да уж те слишком активно себя вели.)
да ведь это для [схемы] и нужно, без этого схему не построишь.
единственный там [крестьянин] -- Девяткин. У Шелеста в "Самородке" кто
простачок-дурачок? Единственный там [крестьянин] Голубов. Вот их отношение к
народу!
их герои обычно -- придурки, освобожденные от настоящего труда и проводящие
дни в каптёрках, или за бухгалтерскими столами, или в санчасти (у
Серебряковой -- сразу 12 человек в больничной палате, "прозванной
коммунистической". Да кто ж это их собрал? Да почему ж одни коммунисты? Да
не по блату ли их поместили сюда на отдых?..); либо это какое-то нестрашное,
неизмождающее, неубивающее картонное занятие. А ведь
десяти-двенадцати-часовой труд -- главный вампир. Он и есть полное
содержание каждого дня и всех дней Архипелага.
не поглощает каждый день десятки пеллагрических и дистрофиков. Никто не
роется в помойках. Никто, собственно, не нуждается [думать, как не умереть
до конца дня]. ("ИТЛ -- лагерь облегчённого режима", -- небрежно бросает
Дьяков. Посидел бы ты при том облегчённом режиме!)
реальности уже не осталось, истинного трёхмерного пространства уже нет.
Теперь, согласно общему мировоззрению автора и личной его фантазии, можно
сочинять, складывать из кубиков, рисовать, вышивать и плести всё, что угодно
-- в этом придуманном мире всё можно. Теперь можно и посвятить долгие
страницы описанию высоких размышлений героев (когда кончится произвол? когда
нас призовут к руководству?), и как они преданы делу Партии и как Партия со
временем всё исправит. Можно описывать всеобщую радость при подписке на заём
(подписаться на заём, вместо того, чтобы иметь деньги для ларька). Можно
всегда безмолвную тюрьму наполнить разговорами (лубянский парикмахер спешит
спросить, коммунист ли Дьяков... Бред!). Можно вставлять в арестантские
переклички вопросы, которые от веку не задавались ("Партийность?.. Какую
должность занимал?..") Сочинять анекдоты, от которых уже не смех, а понос:
зэк подаёт жалобу вольнонаёмному секретарю партбюро на то, что некий вольный
оклеветал его, зэка, члена партии! -- в какие ослиные уши это надувается?..
(Дьяков). Или: зэк из конвоируемой колонны (благородный Петраков, сподвижник
Кирова) заставляет всю колонну свернуть к памятнику Ленина и снять шапки, в
том числе и конвоиров!! -- а автоматы же какой рукой?.. (Алдан-Семёнов)
Ленина. Абсолютный бред. (А если бы правда -- не много б вышло Ленину почёта
из того).
сдавать лагерю найденный самородок? -- для этого вопроса нужна прежде всего
отчаянная [смелость]: за неудачу -- расстрел! (да и за сам [вопрос] ведь --
расстрел!)... Вот они [сдали] -- и еще потребовал генерал устроить их звену
обыск. А что было б, если б не сдали?.. Сам же упоминает автор и соседнее
"звено латыша", у которого обыск был и на работе и в бараке. Так не стояла
проблема -- поддержать ли Родину или не поддержать, а -- рискнуть ли
четырьмя своими жизнями за этот самородок? Вся ситуация придумана, чтобы
дать проявиться их коммунизму и патриотизму. (Другое дело -- бесконвойные. У
Алдан-Семёнова воруют самородки и майор милиции и замнаркомнефти.)
говорит о лагерных хозяевах, что' совсем недопустимо для ортодокса. А
Алдан-Семёнов о явном [злодее] -- начальнике прииска, так и пишет: "он был
толковый организатор" (!) Да вся мораль его такая: если начальник --
хороший, то в лагере работать весело и жить почти свободно *(17) Так и
Вяткин: у него палач Колымы начальник Дальстроя Карп Павлов -- то "не знал",
то "не понимал" творимых им ужасов, то уже и перевоспитывается.
похожести и детали подлинные. У А.-Семёнова: конвоир отбирает себе добытое
золото; над отказчиками издеваются, не зная ни права, ни закона; работают
при 53 градусах ниже ноля; воры в лагере блаженствуют; пенициллин зажат для
начальства. -- У Дьякова: грубое обращение конвоя; сцена в Тайшете около
поезда, когда с зэков не управились номера снять, пассажиры кидали
заключённым еду и курево, а конвоиры подхватывали себе; описание
предпраздничного обыска.
показывает, что среди них много таких, кто мучительно думали" *(18) (но
ничего не придумали).
это... фон (!), а главное то, что советский человек не склонил головы перед
произволом... Дьяков видит и честных чекистов, которые шли на подвиг, да, на
подвиг!" *(19)
видят и у заключённого коммуниста Конокотина: он, "оскорбленный безумным
обвинением... лишённый свободы... продолжал работать" препаратором! [То
есть] в том подвиг, что не дал повода выгнать себя из санчасти на [общие].)
*(20)
Березин Федор
Куликов Роман
Мурич Виктор
Конан-Дойль Артур
Каргалов Вадим
Акунин Борис