и одновременно пропал из поля зрения служб охраны спокойствия - Аугусто
был в этом смысле очень изобретательным человеком.
привели его к мысли о создании собственной империи - такой примерно, как
Империя Белого Волка или Эдем Зарьяна. И у него получалось. Получалось!
человеком не стал" - так сказал ему Федер. При этих словах Аугусто даже
дернулся, вздрогнул. Про меня сказано, про меня, подумал он тогда, вот где
моя опасность. Для врагов моих, для друзей, для меня самого.
значит. Он долго не мог разобраться, почему последние годы он так на все
обозлен, почему ему ничего не нравится из того, что вокруг него
происходит. Почему победы его, так дорого дающиеся, требующие от него не
только жестокости, не только грубой мощи его мамутов, но и определенного
изящества, даже гениальности решений, - почему они не приносят ему почти
никакой радости? Почему он, отлично образованный человек, обожавший
когда-то интеллектуальное наслаждение от беседы с каким-нибудь умницей,
всех умниц от себя отстранил и окружил себя питекантропами? Ну, это-то,
пожалуй, яснее ясного - из вполне объяснимого и полностью оправданного
недоверия к умникам. Но почему он, всегда считавший себя ценителем
прекрасного, в том числе - особенно в том числе - ценителем женской
красоты и всех своих наслаждений, с этой красотой связанных, с молодых лет
очень в этом вопросе разборчивый, вдруг все свои прежние пристрастия и
увлечения отбросил и заменил их очень сомнительным удовольствием в виде
"родственниц"-амазонок, предпочитающих наиболее грубые виды коитуса, а сам
коитус воспринимающих как жестокий поединок из-за того, что противником
здесь был мужчина, существо, ненавидимое амазонками на уровне подсознания?
можно увидеть в полицейских вестях. Он, понимаете ли, мучился. Он делал
то, к чему стремился, но чего совершенно в глубине души своей не хотел.
Сонмы убитых и замученных им или по его приказу никогда не нарушали его
сна - чего не было, того не было. Совесть его не тревожила ни в малейшей
мере. Но и садистской радости не испытывал Аугусто при виде крови, им
проливаемой, при виде пыток, иногда жесточайших, был равнодушен ко всему
этому. Однако вот не нравилось ему то, что он делал, не нравилось и даже
пугало. "Я в угол загоняю себя", - сказал он раз, читая в одиночестве
какое-то особо мудреное философское стекло, а потом вдруг отбросив его в
сторону и мученически скривившись.
Тот злился, говорил, что некогда ему, что не до пустых визитов, что пробор
на грани провала, но все-таки каждый раз шел в надежде прояснить ситуацию.
то, что в доме Аугусто было по-настоящему уютно - то есть было бы
по-настоящему уютно, не будь в нем мамутов. И, главное, не будь там самого
Аугусто.
электричества, современные мягкие кресла, снующие туда и сюда, запрещенные
законом об искусственном разуме слуги размером с белку-перчатку, долгие
безмятежные паузы, заполненные тихой ненавязчивой человеческой музыкой, от
которой, если вслушаться, можно поплыть куда сильней, чем от нарко, стены
с рисунком, настраивающимся на твое настроение...
куаферов, настолько вроде бы должно было отталкивать - но ведь нет же,
тянуло! Даже иногда возникала у Федера мысль завести и у себя что-то
подобное, правда, тут же пресекалась деловыми соображениями: обстановка на
проборе, тем более таком напряженном, ни в коем случае не должна
способствовать расслаблению. Работа, сон, работа, сон, работа, сон - и в
определенное время оттяжка. Оттяжка жесткая, с перебором, даже с
допустимым насилием - все что угодно, только не такой вот безмятежный
покой. Не вязалось все это, не вязалось, но так притягивало!
которого он старался уменьшить. Он никак не мог совместить образ
хладнокровного убийцы, санкционировавшего расстрел космополовцев,
готовящего массовое уничтожение всей куаферской команды во главе, надо
думать, с самим Федером, и того человека, с которым он то и дело был
принужден встречаться и беседовать, порой на самые отвлеченные темы.
как убедился Федер после долгих сомнений, нервным интеллектуалом, место
которому в каком-нибудь высшем колледже или Инженерской ложе. Он
разбирался в музыке и любил ее, у него был хороший художественный вкус. "Я
- очень многообещающий человек, который своих обещаний не выполняет", -
сказал как-то он про себя в разговоре с Федером.
откровенности.
уровне разговора с собой?
каком-то уровне лгу?
таким, как вы. Это неестественно. Так не бывает.
суждений импонирует. Значит, вы всерьез считаете, что человек, способный
на такие вещи, как я, уже и не человек вовсе?
Любить. Говорить правду. Вроде как убийца уже недочеловек.
бывало страшно в компании этого человека, но это был страх провала, может
быть, страх смерти. Подобное давно не испытываемое чувство было известно
Федеру лишь по детским воспоминаниям да первым шагам в куаферстве, когда
всякая опасность непонятна, непредсказуема, когда окружающий мир чужд,
агрессивен и неизвестен и кажется, что все твои приборы, все защиты твои,
все приемы, разученные во время бесчисленных тренировок, - все это не то,
все чушь сплошная, не способная защитить даже на десять процентов. Страх
насилия, которое ты не знаешь как отразить. Не смерти, не боли, но именно
процесса, неотвратимо несущего тебе и то и другое, оскорбительные и
унизительные боль со смертью.
пейзажу Карла Амбрабаладентры-Коральского, уставился на него, разглядывая
не пейзаж, а какую-то незримую пустоту. Потом со слабой улыбкой обернулся
к Федеру.
подошли к барьеру непонимания. Я отказываюсь понимать вас, вам противно
понимать меня. Но я попробую что-нибудь с этим барьером сделать. Это даже
интересно - попробовать. Смотрел я когда-то, уверен, что и вы тоже
смотрели, стекло по рассказу одного французского, кажется, писателя. Не
помню, как его звали, но имя очень известное. Еще времен монопланетной
цивилизации. Там речь шла об одном молодом студентике, который себя
вообразил гением, которому все можно, а чтобы доказать себе, что все ему
можно, взял да и убил какую-то бабушку. А потом очень долго шел к
пониманию, что то ли он не гений, то ли что даже гениям других людей
убивать нельзя. Очень впечатляющее стекло.
скандинавский. Там все время были снега, льды и торосы.
студентик. И так же как и он, размышлял я в те времена с большим усердием
на эту самую тему - как и когда человек может позволить себе убийство.
убийцей?
запреты, даже самые обоснованные. В какой-то момент я понял вдруг, что
этот француз прав...
на убийство относится точно в той же мере, как и ко всем остальным людям.
Вообще нет людей, которым этическим запретом на убийство разрешено
пренебречь. Запрещено всем. Но за все тысячелетия существования
цивилизации вы не найдете и десятка лет, года не найдете, чтобы кто-нибудь
кого-нибудь не убивал на узаконенных основаниях. И тем не менее
цивилизация существует, развивается и в известной степени процветает.
Правила человеческого существования, дорогой Федер, - не важно откуда они
к нам пришли, сложены ли они опытом всех предшествующих поколений или
продиктованы самим Господом Богом, - направлены, сколько я понимаю, на то,
чтобы человечество не вымирало как вид. Потом придумали слово
"цивилизация". Никто не знает точно, что оно означает, однако выяснилось,
что для сохранения цивилизации нужно соблюдать кое-какие правила, которых
в скрижалях нет. И каждый раз на первом месте в этом избыточном и
одновременно неполном списке всеобщих правил на первое место ставился
моральный запрет на убийство. Сначала мне казалось, что люди или Бог в
чем-то ошиблись. Не может быть самым первым, самым великим, самым из всех
наиболее категорическим тот запрет, который нарушается массово,
повсеместно, при этом не приводя к гибели ни человечество, ни эту вашу,
как вы ее называете, цивилизацию.
Акунин Борис
Суворов Виктор
Шилова Юлия
Дальский Алекс
Прозоров Александр
Акунин Борис