она все же отыскала его и смотрит вниз, пожалеет ли она его? Юдеян обвинил
Пфафрата в трусости и измене. И в эти колдовские ночные минуты Пфафрат,
усталый, истомленный и полный возвышенных и необычных впечатлений, принял
упреки. Да, он струсил, да, он изменил, но это была не та трусость и не та
измена, о которых вопил свояк. Пфафрату теперь казалось, что он еще в
молодые годы свернул с дороги, что и для него, и для Германии существовал
другой путь, чем путь войны, по которому пошел Пфафрат; и эта иная
возможность, в которую он никогда не верил, теперь лежала перед ним,
словно просветленный волшебством воспоминаний юношеский пейзаж, вот
этой-то возможности он изменил, та, иная Германия была навсегда утрачена.
Каштаны рассказывали друг другу о его трусости, его измене, его отречении,
а еще громче рассказывали об этом дома в Германии, старые липы, но для
человека обвиняющий голос ночи умолкает вместе с ночным трепетом деревьев,
и после освежающего сна Пфафрат опять будет считать себя безупречным,
честным немцем и обер-бургомистром, свободным от всякой вины, свободным от
вины перед предками, от вины перед детьми, от вины перед собственной
душой. Однако сейчас, в этот колдовской ночной час, ему представилось,
что, может быть, Зигфрид своей симфонией искал какую-то более счастливую
отчизну и что звуки, казавшиеся уху Пфафрата столь дисгармоничными, - это,
может быть, разговор с глазу на глаз между Зигфридом и его молодой душой.
улыбку Лауры.
черный рукав, но он отстранился и сказал:
заплатил за вино, а он спросил:
довольно смотреть на нее, и он прав: смотреть - это счастье, и если он
устоит и не ляжет с нею в постель, это будет выигранное сражение, но сам
он будет считать, что все проиграно. Я подумал: кем стал бы он, если бы
вместе с нацистами не рухнули и их школы? Я подумал: может быть, тогда он
и не увидел бы Лауры. Он избрал трудный путь. Не знаю, пойдет ли он по
нему дальше. Дальше? Но куда? У страсти есть много троп, это запутанная
сеть переулков.
бара. Вот они идут по виа Венето, они идут мимо ее медленно угасающих
огней, под ее шумящими каштанами. Девушка идет посредине. Машина Юдеяна
следует за ними - черная тень медленно скользит и подползает к ним,
обгонит и снова отстанет. Вот они прошли мимо огромного отеля, где жил
Юдеян, и за американским посольством свернули влево, в сторону виа Венти
Сеттебре. Юдеян прекратил преследование. Он хотел знать наверняка и теперь
знал наверняка: сын перехватил у него под носом шлюху. Его сын спит со
шлюхой, с римской еврейкой. Но его негодование смешно. Он это
почувствовал. Он решил: ну и пусть. Очень хорошо, если Адольф поспит с
женщиной, может быть наконец станет мужчиной. И все-таки он потерпел
поражение, великий Юдеян потерпел поражение, был отвергнут, его приказ ни
черта не стоит, мир взбунтовался против него. Вот что вывело его из себя,
вот почему он разразился потоком бессмысленной брани. То, что его сын,
будучи священнослужителем, спит с женщиной, нисколько его не трогало. Он
считал, что все попы - лицемеры и похотливые козлы. И он им отомстит. Он
отомстит всем попам и всем шлюхам. Он приказал ехать в отель. Поднялся в
свой роскошный номер. Этим номером маленький Готлиб мог быть доволен. Кот
Бенито, увидев Юдеяна, заорал. Он был голоден. Юдеян пришел в бешенство,
оттого что животное не накормили. Он стал гладить кота, почесал ему
шелудивую спину, сказал:
мяса для кота, а себе шампанского, ничего" кроме шампанского. Маленький
Готлиб всегда пил в казарме шампанское. Маленький Готлиб пил шампанское
как победитель. Он пил шампанское в Париже, Риме, Варшаве. В Москве он не
пил шампанского.
Высокие дома молчали, они приветливо смотрели вниз. Мостовая
доброжелательно ложилась им под ноги. Прозвонили колокола Сан-Бернардо;
Санта Мария делла Виттория и Санта Сусанна тоже возвестили время звонкими
ударами. Однако идущие не считали ударов. На площади Эседра они прошли под
аркадами, образовавшими полукруг. Витрины магазинов были защищены
решетками. Недоверчивые коммерсанты боялись грабителей и темноты. Однако
выставленные товары были освещены. Там лежало множество сокровищ. Но Лаура
не желала их; она не желала этих сокровищ с обозначенными на них высокими
ценами, сокровищ, лежащих за решетками, запертыми на замок. Ее улыбка была
точно благостное сияние в ночи, им была полна эта ночь, им был полон Рим.
Лаура улыбалась всему городу, всему миру, urbi et orbi [городу и миру
(лат.)], и Рим, и ночь, и земля были преображены этой улыбкой. Когда они
переходили площадь, Лаура омочила пальцы в маленьком фонтане Наяд и,
будучи верной католичкой, окропила чело своего молчаливого диакона водой
наяд, словно это была святая вода. Затем они укрылись в тени древней
стены, где, быть может, жили ночные птицы. Молодые люди стояли перед
церковью Санта Мария дельи Ангели, возле терм Диоклетиана. Зигфрид ждал,
не подаст ли свой голос сова. Ему чудилось, что сейчас непременно должен
заплакать сыч. Как композитор, он решил, что "кивит-кивит" зловещей птицы
будет здесь очень к месту. Но перекликались только паровозы на ближайшем
вокзале, полные тоски и страха перед ожидавшими их далями. А как далеки
друг от друга были эти трое, коротавшие вместе ночные часы! Зигфрид
взглянул на Адольфа и Лауру. Но видел ли он их? Не переносил ли он
собственные чувства на своих спутников? Быть может, это лишь его мысли о
них, и он рад, что его мысли именно таковы, это добрые мысли. А они, видят
ли они себя? В углу, под стенами древних терм было темно, но перед
церковью Санта Мария дельи Ангели мерцала неугасимая лампада, и они
попытались в этом свете рассмотреть свои души.
Медленно направился я к вокзалу, вошел в неоновый свет. Пусть Адольф
молится перед Санта Мария дельи Ангели: "Ut mentes nostras ad coelestia
desideria erigas" - "Вознеси наши сердца до небесных желаний". Разве я
ввел Адольфа во искушение? Нет, я не ввел Адольфа во искушение. Никакого
искушения не существует.
зорко охраняют. Подарил ли я ему радость? Я не мог дарить радость.
Существуют только иллюзии, блуждающие огни мгновений. Я вышел на перрон. У
перрона стоял поезд, готовый к отправке. Вагоны третьего класса были
переполнены. В первом классе сидел худой человек. Или это я сам сижу в
первом классе? Может быть, он плохой человек. Или это я плохой человек? У
меня не было желания ехать в переполненном третьем классе. Флоренция -
Бернер - Мюнхен. Привлекал ли меня этот маршрут? Он не привлекал меня. Я
отправился в парикмахерскую, она находится под вокзалом и напоминает
освещенную неоновыми лампами пещеру. Нимфы этого грота делали мужчинам
маникюр. Я люблю римские парикмахерские. Я люблю римлян. Ежечасно
заботятся они о своей красоте. Здесь мужчин завивают, бреют, укладывают им
волосы, делают маникюр, массируют, мажут помадой, поливают туалетной
водой, - они сидят торжественно-серьезные в сетках для завивки, под
блестящими колпаками для сушки головы, электрические токи пронизывают их
волосы. Мне ничего не было нужно, и я от скуки попросил сделать мне
компресс. Мое лицо накрыли горячим полотенцем, от которого шел пар, и
грезы мои стали горячими. Я был Петронием, поэтом, и беседовал в
общественных банях с мудрецами и мальчиками, мы лежали на мраморных
ступенях паровой бани и говорили о бессмертии души, пол был искусно
выложен мозаикой, всюду изображения Зевса: Зевс - орел, Зевс - лебедь,
Зевс - бык, Зевс - золотой дождь, - но мозаика была сделана рабом. К моему
лицу приложили полотенце, намоченное в ледяной воде, я был Петронием,
поэтом, я наслаждался речами мудрецов и красотою мальчиков, и я знал, что
бессмертия не существует, а красота - тление, и знал, что Нерон был
склонен к размышлению, и знал, в каком месте нужно вскрыть вену, -
последняя мраморная ступенька была холодной. Я ушел из парикмахерской, я
не стал красивым, я отправился в зал ожидания и выпил граппы, оттого что
ее рекомендовал Хемингуэй, и опять она напомнила мне по вкусу немецкую
сивуху времен инфляции. В большом газетном киоске я купил газету. Крепость
в джунглях пала. Участники Женевского совещания разъезжались. Моя юная
коммунистка с красным галстуком гордо шла через Рим. Она не уезжала. Зачем
ей уезжать? Она же у себя дома. Заголовок в газете гласил "Что же
дальше?".
искусства, говорил с антрепренерами и с организаторами конкурса, с
учредителями премий и с членами жюри, это была политика, искусная
дипломатия, каждый деятель напускал на себя загадочность и важность. Все
же Кюренберг своего добился, и Зигфриду присудили премию, не целиком, но
половину: по причинам дипломатического характера премию следовало
Лукьяненко Сергей
Маккефри Энн
Афанасьев Роман
Маркеев Олег
Орлов Алекс
Посняков Андрей