отказе, об отступлении сейчас или в недалеком будущем могло взять верх.
Даже ликвидацию Станции я не считал невозможной или маловероятной. Но я не
верил, чтобы таким способом удалось спасти что-нибудь. Само существование
мыслящего колосса никогда уже не даст людям покоя. Пусть мы исходим
галактики, пусть свяжемся с иными цивилизациями похожих на нас существ.
Солярис будет вечным вызовом, брошенным человеку.
повторить эксперимент, причем Станция, которая до сих пор находилась
неподвижно на пересечении сорок третьей параллели со сто шестнадцатым
меридианом, начала двигаться, удерживая высоту четыреста метров над
океаном, в южном направлении, где, как показывали радарные датчики и
радиограммы сателлоида, активность плазмы значительно увеличилась.
рентгеновских лучей каждые несколько часов ударял в почти совершенно
гладкую поверхность океана.
когда почти весь диск голубого солнца прятался за горизонтом, пурпурный
ореол вокруг туч на его противоположной стороне возвещал о восходе
красного солнца.
показалась симметриада, немедленно отмеченная сигнализаторами, пылающая
так, что ее почти нельзя было отличить от залитого багрянцем тумана, и
выделяющаяся на его фоне только отдельными зеркальными отблесками, как
вырастающий там, на стыке неба и плазмы, гигантский стеклянный цветок.
Станция, однако, не изменила курса, и через четверть часа светящийся
дрожащим красным светом, словно угасающая рубиновая лампа, колосс скрылся
за горизонтом.
рентгеновские уколы охватили уже довольно большой кусок океана. На юге
показались отчетливо видные, несмотря на то что они были на расстоянии
трехсот километров, Аррениды - скалистый клочок суши с шестью как бы
покрытыми снегом вершинами. На самом деле это был налет органического
происхождения, свидетельствовавший, что эта формация была когда-то дном
океана.
параллельно горной цепи, покрытой тучами, характерными для красного дня.
Затем горы исчезли. С момента первого эксперимента прошло десять дней.
составил программу эксперимента, и теперь ее повторяла автоматическая
аппаратура, я не был уверен даже, что кто-нибудь контролировал ее работу.
Но одновременно на Станции происходило гораздо больше событий, чем можно
было желать. Правда, люди были здесь ни при чем. Я опасался, что Сарториус
будет добиваться возобновления работы над аннигилятором. Кроме того, я
ждал реакции Снаута, когда он узнает от Сарториуса, что я его обманул,
преувеличив опасность, которую могло вызвать уничтожение нейтринной
материи. Однако ничего такого не случилось по причинам, сначала для меня
совершенно загадочным. Естественно, я принимал во внимание возможность
какого-нибудь подвоха с их стороны. Думал, что они тайно занимаются
какими-то приготовлениями и работали. Ежедневно заглядывал в помещение без
окон, которое было расположено под главной лабораторией и где находился
аннигилятор. Я ни разу не заставал там никого, а тонкий слой пыли,
покрывающей аппаратуру, говорил, что к ней много недель никто даже не
притрагивался.
более, чем тот, неуловимым - визиофон радиостанции не отвечал на вызовы.
Движением Станции кто-то должен был управлять, но не могу сказать, кто,
меня это просто не интересовало, хотя, возможно, это и звучит странно.
Отсутствие реакций со стороны океана также оставляло меня равнодушным до
такой степени, что через два или три дня я почти перестал на них
рассчитывать или бояться их и полностью забыл и об океане, и об
эксперименте. Целыми днями я просиживал либо в библиотеке, либо в кабине с
Хари, которая как тень сновала вокруг меня. Я видел, что у нас все
нехорошо и что это состояние апатичной и бессмысленной неустойчивости не
может тянуться бесконечно. Я должен был как-то его поломать, что-то
изменить в наших отношениях, но даже мысль о какой-нибудь перемене я
отбрасывал, неспособный принять определенное решение.
Станции, а особенно то, что существует между Хари и мной, находится в
состоянии страшно неустойчивого равновесия и нарушение его может все
превратить в развалины. Почему? Не знаю. Самым странным было то, что и она
чувствовала, во всяком случае в какой-то мере, что-то похожее. Когда я
думаю об этом сейчас, мне кажется, что впечатление неуверенности,
временности всего происходящего, надвигающихся потрясений создавала не
проявляющаяся никаким другим способом, наполняющая все помещение Станции
действительность. Хотя, возможно, была еще одна разгадка: сны. Поскольку я
решил записывать их содержание и только поэтому могу о них хоть что-нибудь
сказать. Но это тоже только обрывки, лишенные их ужасающего разнообразия.
земли, потолков, полов, стен, я находился как бы смешанный или увязший в
субстанции, внешне мне чужой, как если бы мое тело вросло в полуметровую,
неповоротливую, бесформенную глыбу, или, точнее, как если бы я сам стал
ею. Меня окружали неясные сначала пятна бледно-розового цвета, висящие в
пространстве с иными оптическими свойствами, чем у воздуха, так что только
на очень близком расстоянии предметы становились четкими, и даже
чрезмерно, неестественно четкими, так как в этих снах мое непосредственное
окружение превосходило конкретностью и материальностью впечатление яви. Я
просыпался с парадоксальным ощущением, что явью, настоящей явью был именно
сон, а то, что я вижу, открыв глаза, - это только какие-то высохшие тени.
самых простых снах я мог бы что-нибудь рассказать. То, что было в
остальных, не имело уже никаких аналогий в реальности.
деловитых, неторопливых исследований, при которых не использовалось
никаких ощущаемых мною инструментов. Это было проникновение, дробление,
уничтожение до полной пустоты. Пределом, дном этих молчаливых
истребительных пыток был страх, одно воспоминание о котором через много
дней учащало сердцебиение.
всему, вяло ползли в беспредельном равнодушии. Только ночей я боялся и не
знал, как от них спастись. Бодрствовал вместе с Хари, которой сон был
вообще не нужен, целовал ее, ласкал, но знал, что дело тут не в ней и не
во мне, что все это я делаю в страхе перед сном, а она, хотя я и не
говорил ей об этих потрясающих кошмарах ни слова, должно быть, о чем-то
догадывалась, потому что я чувствовал в ее покорности непрекращающееся
унижение и ничего не мог с этим поделать.
Сарториусом. Правда, Снаут каждые несколько дней давал о себе знать,
иногда запиской, чаще телефонным звонком. Интересовался, не заметил ли я
какого-нибудь появления чего-нибудь, что можно расценить как реакцию,
вызванную столько раз повторенным экспериментом. Я отвечал, что не
заметил, и сам задавал тот же вопрос. Снаут только отрицательно покачивал
головой в глубине экрана.
раньше, чем обычно, настолько измученный кошмаром, словно очнулся от
обморока, вызванного глубоким наркозом. Заслонок на окне не было, и я
увидел в первых лучах красного солнца, как мертвая равнина незаметно
начинает волноваться. Ее густой черный цвет сразу же побледнел, как бы
покрытий тонкой пеленой тумана, но этот туман имел весьма материальную
консистенцию. Кое-где в ней образовались центры волнения, и постепенно
неопределенное движение охватило все видимое пространство. Черный цвет
исчез совсем, его заслонили светло-розовые на возвышениях и жемчужно-бурые
во впадинах пленки. Сначала краски чередовались, превращая это
удивительное покрывало океана в ряды застывших волн, потом все смешалось,
и уже весь океан был покрыт пузырящейся пеной, взлетающей огромными
лоскутами вверх и под самой Станцией, и вокруг нее. Со всех сторон
одновременно взметались в пустое красное небо перепончатокрылые глыбы
пены, распростертые горизонтально, совершенно непохожие на тучи, с
шарообразными наростами по краям. Те, которые горизонтальными полосами
заслонили низкий солнечный диск, были по контрасту с его сиянием черными,
как уголь, другие, недалеко от солнца, в зависимости от угла, под которым
их освещал свет восхода, рыжели, загорались вишневым цветом,
красно-фиолетовым, и весь этот процесс продолжался, будто океан шелушился
кровянистыми слоями, то показывая из-под них свою черную поверхность, то
скрывая ее новым налетом пены. Некоторые из этих глыб взлетали совсем
рядом, сразу же за окнами, на расстоянии каких-нибудь метров, а одна даже
скользнула своей шелковистой поверхностью по стеклу. В это время те,
которые взлетали раньше, едва виднелись далеко в небе, как разлетевшиеся
птицы, и прозрачной пеленой таяли в зените.
зрелище продолжалось. Солнце уже провалилось за горизонт, океан под нами
покрыла тьма, а рои тонких розоватых силуэтов поднимались все выше и выше,
возносясь как на невидимых струнах, неподвижные, невесомые, и это
величественное вознесение продолжалось, пока не стало совсем темно.
я ничего не мог о нем сказать. Для меня, соляриста, оно было таким же